Подтянув кушак, Аленка приосанилась и поманила пальцем мужика в синем суконном кафтане, с бляхой на поясе. На бляхе выбита буква в виде жука. Смело спросила:
— Ты кто?
— Земской ярыга, боярин.
— В кремль меня сведи-ка.
— Не могу, боярин. Мне туда показываться нельзя.
— Почему жа?
— Глянь на бляху. На ней жужелица. Я, стало быть, ярыга пригородной, а кремлевские ярыги на бляхе со змейкой. Ты што, не московской?
— Я из Буйносово вотчины.
— Слыхал! Богат боярин свет-Буйносов, богат.
— Вот тебе гривенник и, коль в кремль нельзя, веди к пристани, что около Зарядья.
— То иное дело! Еще гривну дай — и на плечах доволоку.
— Свои ноги есть. Веди.
Через полчаса Аленка была у лодки. Поняла, что в Москве надо быть смелой. Иначе пропадешь.
К полудню вернулись Илейка и Савва и повлекли Аленку в Обжорные ряды. Пока шли, Аленка натерпелась стыда: по всем приплощадным улочкам ходят гулящие девки с бирюзовыми колечками во рту, зовут мужиков ко греху и блуду, сверкают глазами, трясут оголенными телесами. К Аленке липли более всех — парень молодой, пригожий, кафтан богатый. Савва терпел-тер-пел, тоже не выдержал. Оторвал одну от Аленки, ткнул кулаком в грудь:
— Ну, что ты вывалила, глянь-ка! Титьки убери, срамница!
Другую, с подоткнутыми за пояс полами сарафана, отогнал Илейка:
— Ты бы, калена вошь, подол задрала до пупа. Изы-ди вон!
В кабаке сильно задержались и к Всесвятскому мосту пришли в сумерки.
Торговые ряды на мосту уже закрылись, прохожих было мало, все больше ехали верховые всадники, гремели колесами колымаги, кареты, двуколки. Около шатровой башни стояла кучка стрельцов, воротный сторож и худенький, перепоясанный веревкой не то дьяк, не то
■ ярыжка. Он сидел около столбца и дремал. Вдруг встрепенулся, увидев Савву, моргнул стрельцам. Те скрестили бердыши перед носом Саввы. Ярыжка подскочил к попу, спросил:
— Куда путь держим?
— В Стрелецкую слободу, — ответил Илья.
— Пошто?
— Ночлег у нас там.
— Ты, я вижу, казак?
— Ну, казак.
— Не из Васьки ли Уса посольства?
— Я сам по себе.
— А тебя, святой отец, не Фомой ли зовут?
— А хотя бы и Фомой! — смело выкрикнул Савва.—•-Тебе како дело?
— В кабаке был? — Ярыжка хлопнул по тощей котомке Саввы. — Сосуды уж пропил? Хватай их! Это они!
Стрельцы повисли на Илье, на Савве, схватили за руки Аленку.
— Карманы обшарь, — приказал ярыжка.
Стрелец запустил во внутренний карман Дленкиного
кафтана руку, вырвал оттуда тряпицу. Аленка ударила стрельца по руке. Узелок упал на мостовую, брякнул. Ярыжка схватил тряпицу, развернул — деньги.
— Вот они1 Не успели пропить. Вяжи их!
— За што, служивый? — спросил Илья.
— На месте узнаешь.
Богдан Матвеевич готовился ко сну, усталый, но довольный. Ворюгу-попа перехватили, сосуды водворили . на место. Но вдруг на дворе снова люди. В опочивальню ввалился ярыжка, склонился, ткнул рукой в пол, проговорил:
— Поймали, боярин.
— Кого?
— Фому сцапали. На Всесвятском мосту.
— А ты не обмишулился?
— Он самый. И казак с ним, и хлопец. Сосуды продали, однако деньги — вот они.
Богдана взяло любопытство, и он мотнул головой: «Веди».
Стрельцы ввели в опочивальню Савву, Илейку и Аленку.
— Развяжи, — приказал боярин ярыжке. — Асами идите восвояси. Приказчик вас наградит. — Повернулся, сказал сурово:
— Говорите, кто вы?
Савва выступил вперед, хмель из головы выскочил еще на мосту:
— Истинно скажу тебе, боярин, сосудов мы не крали.
—■ Знаю. Воры уже пойманы.
—■ Ну и слава богу. Отпустил бы ты нас.
— Не задержу. Только знать любопытно — кто вы? И откуда?
— Из-под Темникова я. Священнослужитель в селе Аксел.
— А зовут тебя Савва?
— Истинно! Отколь узнал, боярин?
— Доносили мне про тебя в свое время. Это ты за старые порядки в приходе воевал?
— Неужто до Москвы дошло?
— Кто ныне в Темникове воеводой?
— Челищев Василий Максимыч.
— А кто до него был, не помнишь?
— Богдан Матвеич... Неужели это ты, боярин? Как
же я не узнал тебя? А ведь видел не единожды. Издали, правда. . -
— И зачем ты в Москву пожаловал?
• — И снова истинно скажу — к патриарху Никону.
— Вот как?! Пошто?
— От всего прихода посланцем. Велено сказать ему, что книги им присланные ;мы пожгли, ересь его не приемлем, лучше в огне сгорим, а троеперстно креститься не будем.
— А ежели Никон тебя за эти слова на плаху?
— И к этому готов. Пусть видит, сколь мы старой вере преданы.