— Это к нам, выходит?
— Ох-ох-хо! —вздохнул Андреян. — Вся земля опрокинулась. А от нас, думаешь, не бегут?..
— А которые, государь, крестьянишка наши последние осталися и не хотели с ними итти, тогда беглыя крестьяня, собравшись, все у них отняли, желая за ними пусто учинить ввек. Поместьишка оттого совсем запустели, и с тех пустых дворов мы, холопи твои, с последними разоренными крестьянишки всякие твои государевы доходы окупаем, должася великими долгами. Да те же, государь, разорители, приходя из бегов в поместьишка наши, последних крестьян наших подговаривают, из полей лошадей крадут. А коль мы, холопи твои, сами в погоню ездим или людишек своих посылаем, и те, наши крестьяна беглыя, бьются до смерти. А иныя беглыя наши крестьяна, збежав от нас, поженились на поеатских землях, у вдов, и на девках, и на работницах, а воевода Горчаков тем посатским людям потакал, да и сам беглыя люди принимал тож...
— Будто про нас,— вздохнув, промолвил воевода и засунул ноги в овчины.
—...принимал тож в имения свои, полныя дома свои, а нам, холопам твоим, не отдает.
— Много там еще?—спросил Челищев, вытирая влажную шею.
— Столько же,— ответил подьячий.
— Давай сюда, утром дочту.
В опочивальне воцарилось молчание. Прервал его Андреян:
— Я еще не все высказал. Упредил меня тот дьяк из приказа, что и на нас с тобой подметное письмо есть. Что делать будем? Если дело до сыска дойдет...
— Чует кошка, чье мясо съела,— воевода прищурил левый глаз.— Сколько, Андреянушко, в слободе твоей было людей, когда ее тебе государь пожаловал?
— Триста пятьдесят душ.
— А сей день у тебя сколько? Токмо не лги, говори честно. Если что — на одну плаху ляжем.
— Тыщи с полторы.
— И все беглыя?
— Разныя. Теперь слобода раза в три больше города сталась.
— Зачем допустил?
— Не ты ли позволял?!
— Я позволял, я и запретить могу!
— Поздновато, Василь Максимыч, запреты класть. Полторы тыщи душ к слободе приросли, домов понастроили, землянок понарыли —не оторвешь. В тягло-вых-ту ходить кому хочется?
— А сколько еще в лесах, вроде кузнеца Ортюш-ки,— заметил Сухота.
— Эго кто — Ортюшка?
— Есть тут один,—Андреян махнул рукой,—Трижды от барина бегал, теперь в Заболотье хоронится. Золотые руки. Выгоду от него имею большую.
— Гроши, поди, какие-нибудь. А в случае чего...
— Не в кузнеце дело, Василь Максимыч.— Подьячий заговорил уверенно, он знал, что его теперь будут слушать внимательно,—Дело в мысли им поданной. Был я в том лесу. Вокруг болота, глушь. Приказных сыщиков теперь не остановить — они все одно приедут. Но омма-нуть их можно. Всех, кто в списках не числится, можно в те леса переселить, дабы спрятать. Смутная пора, я чаю, когда-нибудь кончится...
— А он, братан, дело говорит,—сказал воевода, подумав.— В случае чего, скажем: «Знать не знаем, ведать не ведаем».
— Стало быть, благословляешь?
— Выселяй. Год-другой в землянках поживут.
— Спасибо, воевода. Ради этих слов я и потревожил тебя.
Андреян поклонился, вышел, а подьячий чуток задер* жался. Потоптавшись у порога, сказал:
— Все ж даки Андреян Максимович совет мой выслушал в пол-уха. Тех бессписочных мужиков, сказал я ему, от домов не оторвешь ничем, окромя страха. Ныне и так беглых людей много, а скажи им про Заболотье, они скорее разбегутся, чем...
— Многословен ты,— недовольно перебил его воевода.— Дело говори.
— Тог Ортюха убежал из Алатыря. Позволь туда грамотку заслать? Дескать, тот беглый Ортюшка снова у нас. Сыщики мигом будут здесь. И попросить, чтобы они заковали его в железы на виду всей Красной слободы и шкуру ему спустили тут же. Ему не привыкать, а на наших страху нагоним. И пойдут они за болото, как милые. А так...
— Давай, пиши грамотку.
— Прости, воевода, чуть не забыл. Есть у того кузнеца дочь — девка красы неписаной...
— Ну и што? Мало ли красных девок на свете.
— Я в смысле хвори твоей. Лечит та девка травами всякую боль, и глаза у нее — чисто волшебные. Многим помогала она. Если велишь — приведу.
— Спрашивать было нечего — веди. Чай видишь—* муку терплю.
Когда подьячий ушел, воевода пытался уснуть, но нэ смог. Снова вздул огонь, стал читать грамоту дальше!
«...Из сел и деревень крестьяна, умысля воровски, бегут в посады и слободы, собрався человек по сту и больше, а дворы в тех селах жгут, а нам, холопям твоим, всякое разорение чинят. Идут явно в день и ночь, собрався в большие обозы, с ружьем, и с луки, и с пища» ли, и с бердыши, и убивства чинят и фалятся нас, холо-пей твоих, побить до смерти. Смилуйся, государь, вели тем, кто беглова человека принял, наказание зело суровое чинить».