Но Зоя ни на кого не обижается. Такой уж она человек — необидчивый. Должность не позволяла: и с радостью, и с горем к людям, кто приласкает, а кто и отлает в сердцах. Все понимала Зоя и рассуждала так: человек — не машина, смажешь, подвинтишь и рокочет себе, а у человека душа да нервишки: сейчас тебе радуется, а через час, случится, об стенку готов биться.
— Баба Таня, — окликнула она старушку, копающуюся в огороде. — Телеграмма тебе пришла.
— Матушка — царица небесная! — баба Таня отерла руки о передник. — Чего в ей прописано?
— Не знаю, — засмеялась Зоя. — Заклеена она.
— Ну-ка, почитай скорей, — старушка подковыляла к плетню. — Неужели стряслось чего?
Зоя осторожно расклеила края телеграммы и пробежала по строкам.
— Внучек у тебя второй родился, радуйся!
— Опять парень! — баба Таня с досадой махнула рукой. — Беда моей Зинке, прям беда.
— Какая ж эта беда? — удивилась Зоя. — Радоваться надо детишкам.
— Чему радоваться-то? Она с первым, варнаком, сколько горя принимат… В прошлый раз ездила к ним: Зинка уж ему и так, и эдак, не балуй, не вертися в школе-от. Не буду, обещат, глядь, на другой день ее опять в школу вызывают. Я ему: Колька, супостат ты непутевый, сказывай счас же, чего еще натворил? Я, грит, бабуля, и всего-то маненько по партам поскакал, терпежу, грит, не хватило смирно сидеть. Я, грит, не знал, что записуют, кто скачит. Вот, а мать отдувайся, глазами хлопай. Горе одно!
— А Григорий чего ж?
— Гришка-то? Ему больно надо! Он и в город-от из-за двух выходных сбег. Все два дня как есть на охоте в белый свет палить… Поглядела я на ихнюю жисть и уехала от греха — последнее сердце с имя посодишь… И куда лепють их?
— А я своему Димитрию все пишу: пускайте всех, сколько будет, нянчить помогу. — Зоя мечтательно улыбнулась.
— А чего он не едет-то к тебе? Года три, чать, глаз не кажет?
— Дела у него, — Зоя поправила сумку, заторопилась. — Пойду я, почта сегодня большая.
Три года назад приезжал ее единственный сын Дмитрий домой. На городском такси прямо к дому подкатил. Надивил все село шиком да подарками…
— Зоюшка, матушка, — окликнула ее красавица Груня, вдова. — Зайди-ка, отдохни от своей сумки. Пельмешек картовных перекусишь.
— Не откажусь, — охотно согласилась почтальонка.
Хорошо живет Груня: в доме всегда чисто, приветливо. Вот только счастье ушло вместе с ее мужем полгода назад.
Зоя с удовольствием ест пельмени, макая их в густую, хоть ножом режь, сметану, а Груня в который раз рассказывает о трагедии.
— Как сообщили мне, что Володю задавило, — думала зайдусь от страха. Все боялась его мертвого увидеть… Уж такой ласковый да родной был, — она заплакала, прижимая к губам шелковый платок. — И мертвого увидела, и в гробу целовала, а все это цветочки. — Она протяжно охнула: — Сейчас горе-то мое, тоска моя-я! Сил нет моих о нем думать, и в голову ничего не идет. Ой, что же со мной будет! Руки наложу!
— Поплачь, поплачь, ласковая, — Зоя бросила вилку и обняла Груню. — Как шибко затоскуешь — поплачь. Со слезами-то полегчает, по себе знаю. Тяжело, а как же, тяжело…
Они посидели, обнявшись. Груня успокоилась.
— Спасибо, Грунечка, пойду. Пообедала, слава богу. Почта большая сегодня.
— Тебе спасибо, что зашла, маленько полегче стало… Дмитрий твой как живет?
— Хорошо живет. На днях письмо прислал, сулится приехать с женой и сыном. Пишет: шибко соскучился, мам, брошу все, работу, заботу и приеду. С женой, пишет, познакомишься да с внучком. Подарков опять сулит привезти.
— Ну и хорошо, ну и ладно, — улыбнулась Груня.
Не велико село, а находишься — ноги гудят. Зоя села на лавочку отдохнуть. Что-то тоскливо ей сегодня. Мысли какие-то нехорошие… А то вдруг видит своего Димку совсем крошечным: все пуговицы с ее единственного платья ножницами посрезал. Ругает его Зоя, а сынишка в коленки ей уткнулся да говорит: «Не ругайся, мамка, я вырасту большой, золотое платье тебе куплю». Так прямо видит, как наяву: «Не ругайся, мамка».
— Зоя, нам письма нет? — прервала ее думы Романовна.
— Нету, Романовна, сегодня, — покачала головой почтальонка. — Может, завтра будет.