Отношения отца и сына – невообразимо сложные, даже в чем-то, наверное, нереальные. И при этом – очень человеческие. Слишком часто мы делаем из объекта любви идеал, символ, отказываясь верить очевидному. Так Аарван и Аргост – полная противоположность друг друга не только внутренне, но даже и внешне. Но Аарван жаждет сближения, Аргост же сына постоянно отталкивает. Замечательно, что в основе драмы героя не типичная месть-любовь к женщине и Бог знает что еще, а вопрос гораздо более сложный и понятный – горькая, неразделенная любовь к отцу. Эта любовь не делает героя инфантильным, нет. Эта любовь толкает Аарвана на смерть, в которой мало благородства и ума, да и смысла нет никакого, но… пожалуй, ответ на воппрос «почему?» все-таки каждый найдет для себя свой.
Томлейя.
Загадочная женщина, которая по мере чтения прекращается постепенно из окутанной тайной писательницы в живого, чувствующего, думающего человека. И чем больше читаешь – тем сильнее удивляешься ее сходству с самим Глефодом, ее героем. Наверное, все же не зря Томлейя выбрала его – ведь ее история и ее личная боль перекликается с историей и болью Глефода. Только с одним различием: все-таки проигравшей Томлейю назвать сложно. Но где-то глубоко в душе…
«Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно - вот что волнует леди Томлейю.
Ибо быть ей - значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?
И что есть для нее литература, как не средство навести мосты к людям, преодолеть стену, рожденную мнемопатией - проклятием знать ненужное и понимать невыносимое?»
Другие герои книги – Мирра, жена Глефода, Джамед Освободитель, полковник Конкидо – все они тоже выписаны очень ярко, психологично, кто-то гротескно, но они не похожи на марионеток, которыми играет автор ради своих целей. Мотивы их поступков понятны, их выбор по-своему справедлив. К ним испытываешь отвращение или жалость, уважение, сочувствие, приязнь.
- О мире
Тут тоже хотелось бы вставить цитату, гораздо более точную, чем любые мои слова, но цитата вышла бы объемной. Чтобы постичь мир истории – нужно ее прочесть. Этот мир похож на наш, у него, что характерно, есть тысячелетняя история, есть настоящее и есть будущее. Но при всем этом мир остается несколько недосказанным, он похож на хороший набросок – четкий, ясный, но раскрашивать этот набросок должно наше воображение. Провести линии, становящиеся картинами столицы: изображениями толпы на площади, очередей и замусоренных улиц, старого музея. Земли Гураб.
История этой вымышленной земли-страны-планеты встает очень ярко, очень подробно, в эпизодах, так, как мы привыкли воспринимать историю собственную. Но и эта история ставится под сомнение, еще раз подтверждая мысль, что история – как и литература – пишется людьми, а значит суть текст.
И хотя фактов о мире предостаточно, и временами они даже могут утомить, тем не менее они не обрушиваются бесконечным потоком, мир истории, абсурдный и странный, все же кажется реальным – настолько хорошо он продуман: общественные отношения, география, политика. Здесь нет почти никаких футуристических изобретений, а люди остаются такими же людьми – алчными и милосердными, безжалостными и страдающими, любящими и ненавидящими.
- О стиле
Для меня язык – важная составляющая хорошей истории, и в «Двести Тридцать Два» язык грамотный со всех сторон. Не только с позиции грамматики (это как бы само собой разумеется), но и с позиции ритма, приемов, чередования разных типов речи: в меру описательных отрывков и рассуждений, которые сменяются диалогами и снова рассуждениями. И, что для меня еще важнее, язык, хоть и логичен, все равно остается образным и ярким, такие «вкусные» попадаются моменты, что хочется их перечитывать снова и снова. А символы? Лед музейных витрин, в которые вмерзли поддельные реликвии прошлого – за одну только эту метафору можно простить что угодно!