И только в начале мая 1944 года, когда Красная Армия гнала гитлеровские орды с многострадальной галицкой земли, Василий получил долгожданную весточку:
«Если жив, откликнись! Я дома.
Отвечая на письмо, девушка писала:
«…Рада, что ты жив, Василько. Встретимся, когда свобода придет. Она близко.
Больше писем не было, — наверно, девушка не хотела навлекать на себя подозрений оуновцев, которые прислушивались к разным разговорам, следили, кто с кем переписывается, доносили об этом «украинской полиции».
Не написала Марийка Василию и в первые дни после освобождения Прикарпатского края Красной Армией. Напрасно ждал парень от нее хоть слова.
«Где она? Почему молчит? Что случилось?» — думал он, пробираясь на попутных машинах все выше в горы…
В Тухольку Василий приехал в пору «бабьего лета», когда Верховина наряжается в свои самые яркие одежды. С горных вершин, багровеющих в лучах заходящего солнца, уже повеяло прохладой. У крайней хаты Василий увидел женщину, вежливо поздоровался с ней и попросил напиться.
— Спасибо, — возвращая женщине кружку, сказал он. — Вода вкусная, горная. Такой у нас не напьешься.
— Где это у вас?
— Там, внизу, возле Дрогобыча.
— А что, вы впервые в наших горах?
— Да. Скажите, пожалуйста, где живут Беркуты?
— Юрко?! — почему-то испуганно переспросила женщина и оглянулась.
— Их в Тухольке, наверно, много? — смутился парень. — У него дочь, Марийкой зовут…
— Это пятая хата отсюда. Возле нее смереки растут, — скороговоркой ответила женщина и поспешила прочь.
В хате Беркутов было темно, однако дверь открыта. Василий вошел в сени, черкнул спичкой и постучал. Никто не ответил, и он открыл сам.
— Добрый вечер! — перешагнув порог, поздоровался парень.
— Кто там? — услышал он старческий голос.
— Зажгите свет, а то ничего не вижу. Я к вам.
— Сейчас.
Когда в хате блеснул желтый язычок маленькой керосиновой лампы, Василий увидел широкоплечего седого деда. Старик испытующе оглядел его и, грозно нахмурив густые брови, сурово спросил:
— Вы к кому?
— Это вы — Беркут?
— Да.
— Я — Василий Мазур. Приехал… к Марийке. Где она, скажите, пожалуйста?
— Василий?! — изумился старик. — Тот, о котором она столько рассказывала?
— Марийка говорила обо мне?
Старик не ответил. Неподвижно стоял посреди комнаты, пристально рассматривал гостя. А потом… Потом из блеклых старческих глаз по морщинистому худощавому лицу потекли слезы. Он смахнул их рукой и наконец заговорил:
— Так вот ты какой! Садись. Чего стоишь? Устал, наверно? Как ты добирался к нам в Карпаты? Ведь поезда еще не ходят…
— Попутными машинами. С самого утра выехал.
— Кто тебе указал, где я живу?
— Какая-то женщина из крайней хаты.
— Настунька… — старик опять сник, отсутствующим взглядом смотрел куда-то мимо Василия. А потом тихо и грустно объяснил: — Мужа ее бандеровцы повесили. Пятеро ребятишек остались без отца…
— Давно? — Этот вопрос вырвался у Василия невольно, по профессиональной привычке, и парень сразу же понял его неуместность: ведь сейчас это не так уж важно.
Но собеседник ответил:
— Ох сыночек, много горя причинили они нам и при фашистах, да и теперь еще убивают невинных людей. Но чтобы никто не увидел, что у старого Беркута есть дорогой гость, я окна занавешу и дверь на засов закрою, — и он вышел в сени.
— Где же Марийка, вуйку? Почему вы ничего не расскажете о ней? — спросил Василий, когда хозяин вернулся.
Старик тяжело сел на скамью, немного помолчал, а потом обхватил руками седую голову, опустил ее низко и горько заплакал.
— Нету, сыночек, моей Марички. Убили ее душегубы…
— Как?! — вскочил со скамьи парень и бросился к старику.
— Успокойся, сядь… Ничем уж ей не поможешь… Все пропало. Слышишь? Все! — Беркут положил тяжелую мозолистую руку на плечо Василия. — Сегодня как раз четыре месяца, как Марийка лежит в сырой земле, — как-то скорбно-торжественно произнес бедный отец. Потом сел на скамью рядом с тем, кого любила его дочь, кто должен был принести радость в их хату. Рассказывал: — Долго издевались палачи над моей дочерью. Страшные муки и насилия перенесла она. Отрезали ей уши, выкололи глаза… Потом убили…