Потихоньку приходит в себя.
Руки уже не дрожат.
Появляется вальяжность и нагловатость. Похотливо смотрит на дочь, которая пришла из школы.
Устало поднимается:
– Денег на такси нет…
Даю денег и бутылку с собой: без этого не уйдет.
Смотрит на дочку и говорит:
– Нос у нее длинный. Совсем на тебя не похожа. Уверен, что твоя?
– Уверен… уверен… чеши домой, проспись.
Через пару дней встречаемся на киностудии.
Проходит мимо с кем-то из великих, не замечает – боится, что потребую деньги за такси.
Арбат
Он шел по Арбату и удивлялся всему тому, чего не было в прошлом: и новым кафе, и памятнику Окуджаве, броским, вызывающим названиям заведений и тому, что старый Арбат выглядел как дешевая декорация «Мосфильма».
Почему-то подумалось: старый Арбат…
А разве есть новый? Нет никакого нового; есть проспект Калинина, который кипит и дымится на развалинах забытых домов и переулков, примыкавших к Арбату. И есть Арбат его детства, юности, первой любви и славы, и в голове вертелись строчки песенки, которая совсем недавно вошла в его новый альбом:
А главное, он удивлялся тому, как долго держится его популярность. И сегодня, как и сорок с лишним лет назад, люди поворачивали головы в его сторону и перешептывались с улыбкой. Это доставляло ему… нет, не удовольствие, а скорее удовлетворение. Только теперь он был уверен, что это уже до конца жизни.
Это успокаивало, давало возможность спокойно делать то, что он считал достойным.
– Олег Андреич, здравствуйте… Не узнаете? А я вас сразу узнала, хотя и не была лично знакома с вами.
Что-то близкое было в ее лице, фигуре, манере держаться. Заработала память.
– Как же не была знакома, когда я был влюблен в тебя, моя близорукая, голубоглазая Иришка?
В голове происходило что-то непонятное.
Это же было в той жизни, когда Арбат был еще тем Арбатом, Арбатом его юности.
Она придвинулась вплотную к нему и пристально глядела близорукими глазами в его душу.
Перехватило дыхание, заколотилось сердце.
– Здравствуй, Ирка… – Он сжал ее руки в своих руках. – Ты совсем не изменилась. Только чуть повзрослела.
– Здравствуй, Олег. Ты тоже.
Мысли путались, пытаясь сопоставить времена.
Не обращая ни на кого внимания, он стал целовать ее лоб, глаза, губы.
Она затихла в его руках, и казалось, что все это происходило во сне. Только это был не сон, это была явь. Страстная, чувственная явь, согретая любовью.
Оторвавшись от него без особого усилия, она снова пристально взглянула близорукими глазами в его душу:
– Я с детства завидовала вашей любви… к моей маме. Она так и не разлюбила вас до последних дней. А зовут меня, на всякий случай, Ольга, в вашу честь.
Она повернулась как-то резко и скрылась в толпе.
Стоявшие рядом люди сочувственно улыбались, расценивая каждый по своему их размолвку.
И в голове его снова зазвучали слова песенки:
Смоляга
Так неуважительно и несколько презрительно мы называли нашу Смоленскую площадь. Причем это не относилось к смоленским переулкам, а только к самой площади. Так вот, на эту площадь и выходили два окна нашей квартиры, в которой и прошли все детство, юность и ранняя зрелость.
Площадь была огромна, хотя и сейчас она не так мала, но тогда… тогда все с высоты моего маленького роста казалось большим.
Шестиэтажный дом напротив выглядел громадной серой скалой с бесчисленным количеством окон, а витрины первого этажа, словно сказочные панно, звали вас в райские кущи из дорогих продуктов.
И все это было настоящим, свежим и вкусным до головокружения. И называлось все это одним словом: «гастроном» Я до сих пор не могу понять, как удавалось сохранять все это изобилие свежим и таким красивым.
Окна нашей комнаты и гастроном разделяла широкая темно-серая река асфальта, по которой изредка проезжали «эмки», ломовики или полуторки.