— Вот вишь, как оно там, на асфальте-то… А здесь дом свой, считай, пустует…
— Не сразу, батя, Москва строилась. Обещал завком квартиру в «самострое».
— А как это понять?
— «Самострой», — значит, сам строишь. После работы, разумеется.
— Да что ж у тебя за работка такая, ежли после ее еще на стройку тянет?
— Полуавтомат с программным управлением. Заложил программу — и читай газету.
— Понял, — повеселев, сказал отец. — В нашенском колхозе на фермах тоже есть такие «полуавтоматы»: нажал кнопку — и бери лопату.
Никола расхохотался.
— Жениться не надумал? — спросил отец.
— Батя, я же тебе писал — Кися у меня.
— Кися — это че такое?
— Кися — это моя жена.
— А я думал, ты себе кошку завел.
— Ксения — трудно выговаривать. Кися — ближе. Мы с ней зарегистрировались.
— Так-так. Без свадьбы?
— Пока «без». Вот денег подработаем, тогда…
— Домой бы приехал. Нашли бы на застолье.
— Хочется самому. Хватит с тебя тянуть. И так — стыдно.
— Ну, хорошо, оженились. А она где живет?
— В общежитии. Батя, ты меня ругать не будешь?
— За че?
— Антошка у нас. Внук твой…
— А где он?
— В Доме ребенка. Она — детдомовская.
— Ты «угол» снимаешь, она — в общежитии, Антошка — в Доме ребенка… О чем же вы думали раньше?
— А мы не думали. Мы влюбились и пошли в загс.
— Ну, ладно, воспитывать тебя поздно, коль Антошка появился. Ругать — рано. Поживем, как говорится, увидим. Антошку ко мне везите. Пока ты свой блок в «самострое» кладешь, повожусь. Как с тобой возился один, без Лизаветы.
— Э-э, батя, а чего это у дома крыши нет?
— Сгорела.
— Пожар был?
— Случился. Молния звезданула.
— Что же не написал?
— Все недосуг.
— А новую почему не сделаешь?
— Да так, — замялся Шишигин. — Подумываю, конешно дело… Ты заходи, Никола, в дом-от, заходи. Я и баньку истопил.
— В речке окунусь, и порядок. Речка еще не высохла?
— Живет, слава богу. Резукой заросла. Эту резуку удумали тракторной волокушей вытаскивать, свиньи колхозные ее почем зря жрамкают… Дак загребли и все речное нутро на берег. Ребятня карасей и щурят из тины лопатками, как картошку, неделю копала.
— Бать, а бать, как же ты без крыши-то?
— Дожжишко стороной ноне обходит. Сушь стоит, вишь на тополях лист как скрутило. Хлеба пожелтели, ровно оржавели…
— Дом — и вдруг без крыши!
— Может, в баньку все-таки сходишь? Я и шшолок круто заварил. Вон в твоей гриве песку пудовка.
— Нет, я лучше на речке… В баню пускай Артем идет, он до нее охотник. Ты знаешь, он себе портативную купил и парится.
— Какую?
— Портативную баню… В чемодане… Сейчас такие выпускают.
— Да кака же сласть — в чемодане париться, — вздохнул Шишигин.
Обдав пылью, прошел автобус. Когда деревнюшку присоединили к райцентру, то из района к ней пустили автобус. Самый расхлестанный определило районное автомобильное начальство на эту линию. Если где-то машина попадала в крупную аварию, то водопольцы шутили: «Вот сейчас самое время пускать ее на нашу трассу». Окна автобуса наполовину были забиты фанерой, наполовину заклеены непрозрачной слюдой, но Шишигин все-таки усмотрел своего сына.
— Никак, Артемка на первом сиденье… Побегу я на остановку. Ежли в баньку все-таки надумаешь, мыло и мочалка в предбаннике, на «грядке» веники. Свежие! С Анисимом на «Запорожце» ездили в березовый колок. Речна вода — в бочонке. Колодешна — в бадейке. Шшолок — в ведре…
И в самом деле, на автобусе приехал Артем.
Шагая с ним к дому, Шишигин торопливо рассказывал о всех деревенских новостях: кто родился, кто женился, а кто и помер. Никого не забыл.
— За то время, что ты не был, народилось у нас с полсотни. Крепконькая челеда! Шестеро умерло своей смертью. А Евстигней Серебров задумал в самое половодье на льдине переправиться через речку. Крюк ему не хотелось давать… На самой середке льдина возьми да и расколись. Евстигней и сбулькал! Поговаривают, будто нарочно он утоп, потому как жена его, Васса, пустилась в любовь с районным архитектором. Насчет архитектора прямо скажу — треп! Мужик он мне известный, самостоятельный, ни в чем таком замечен не был. И не стоко красы в Вассе, чтоб на нее районный архитектор обзарился. Так и Анисим Марковских думает. Анисим Васильич все знает. Знает, и как детей в родной дом собирать…
Артем, как и отец, был тощеват и сутул. Узкие, по цвету тоже отцовские, карие глаза смотрели как-то по-заячьи, в разные стороны. Означившиеся залысины делали его много старше своих тридцати. Резко очерченный подбородок почти не скрывала редкая рыжеватая бородка, которая казалась не настоящей, приклеенной. Шагал он не по-отцовски: широко и размашисто. Здоровался со всеми встречными-встречными-поперечными. Даже с мальцами, хоть и знал деревенский закон-обычай: пока не начал работать, не положено с тобой большаку здороваться. Не положено! Со старушками и старичками, сидевшими на завалинках и лавочках, раскланивался. Вслед ему неслись шепотки.