Я подошел к окну веранды. Отсюда, с третьего этажа, мне открывалась вся панорама, все, что было сотни и сотни раз исхожено в детстве. Огороды… Площадка с беседкой… Арык, где лепили мы глиняные снаряды… Край дома с мусорными баками… Я вглядывался, вглядывался, пытаясь населить все эти места теми, кого видел здесь прежде. Я старался увидеть мальчишек, гонявших футбольный мяч. Или взрослых, облепивших скамейку у подъезда и с жаром обсуждающих события дня… Или шумную стройку неподалеку… Но тщетно! Поблекли краски, не возникали знакомые лица, не слышались голоса. Может быть, потому не появлялось это в моем воображении, что и наяву все изменились и все изменилось, стало иным, поблекшим? Странное я испытывал чувство, стоя у окна веранды. Что-то навсегда ушло, исчезло, перестало манить…
Тогда я еще не понимал, что вместе с этим странным чувством уходит навсегда моя ностальгия, моя тяга в Чирчик, в поселок Юбилейный.
Глава 8. «А вот здесь прежде жили…»
Время летело. Уже почти две недели прожили мы в Ташкенте, а доктор все еще не появлялся в Намангане. И никто не знал, когда же он, наконец, вернется. Росло напряжение, росла тревога. Порой я просто паниковал: а вдруг мы так и не дождемся его?
Друзья наши делали все возможное, чтобы облегчить томительное ожидание. То дома собирали гостей, то для нас устраивали прогулки.
Однажды нас привезли на дачу. Я как вышел из машины, так и ахнул: «Боже ты мой, как давно я об этом мечтал!» Прямо у ворот дачного участка стояли два вишневых дерева. Невысокие, молодые, сплошь усыпанные темно-красными, блестящими вишнями! Они не просто блестели, они поблескивали отражениями света, как звездочки на ночном небе. Они торчали со всех сторон веток на своих крепеньких зеленых стебельках, как на иголках ежика… Я кинулся к этим красавицам-вишням и, как маленький, набил себе полный рот сочных, ароматных ягод… «В Америке нет таких вишен, представляете себе? Нет! Там вишни совершенно безвкусные», – объяснял я смеющемуся Якову.
Запомнилась и другая поездка: Яков Гаврилович решил показать мне свой завод. Здесь изготовляли железобетонные плиты для строительства жилых домов. Мы долго бродили по полупустым цехам, где стояли какие-то большие станки, подъемники, даже лифты. Многое здесь бездействовало. Вяло, в полмощи работали цеха. На мое «почему», Яков ответил:
– Мы же были одним из звеньев в цепи, понимаешь? Нам поставляли сырье, мы изготовляли плиты и доставляли их строителям. А теперь цепь распалась. Страна распалась – и цепь распалась… Сырья мало, потребителей – тоже. Вот и стоим…
Но, очевидно, эти печальные обстоятельства не повлияли на стиль жизни местного начальства. Мы приехали на завод в пятницу – а пятница у начальства считалась «разгрузочным» днем… Для этой самой «разгрузки» руководство завода выстроило себе особый комплекс. Здесь была и баня с парилкой и бассейном, и гимнастический зал, и биллиардная и многое другое, столь же приятное. Но, понятное дело, главной «разгрузкой» был сабантуй. В комнате для ужина за большим столом помещалось человек тридцать. Попарившись, наплававшись, начинали пировать…
Так было и на этот раз. Мы оказались в числе приглашенных: я был «подан к столу», как американский гость. Заморский фрукт, то есть… От шума, смеха, бренчания гитары, бесконечных тостов, от густого сигаретного дыма у меня даже голова пошла кругом…
– Ну что, вернешься к нам? «Приедешь обратно?» – спросил меня с другого конца стола один из начальников.
Шум затих. Все ждали моего ответа.
– Погостить приеду, – в замешательстве ответил я.
Стол дружно загрохотал.
– Молодец! За гостя! – провозгласил начальник – и лихо опрокинул стопку. Десятую, вероятно…
По утрам я в одиночестве бродил по городу. По базарам, по знакомым когда-то улицам. Заходил и в свой родной Педагогический… Выглядел он ужасно. Два пожара произошли здесь за это время. Второй был особенно сильным, институт остался изуродованным, полуразрушенным. Я не мог смотреть без боли на обгоревшие колонны перед главным входом… Впрочем, здание реставрировалось и в уцелевших флигелях шли занятия. В музыкальном отделении принимали экзамены. Сновали взад-вперед студенты, переговаривались… Я невольно вглядывался, будто мог увидеть знакомые лица, прислушивался, уловив русскую речь… Нет – хотя все было знакомо, но знакомых тут не было. Да и русский язык уже не считался здесь родным: все таблички на дверях деканата и разных отделов, – блестящие, черные, такие же, как и в мои времена – теперь были украшены узбекскими надписями. Чтобы русским духом не пахло…