— Полагаю, что для молитвы также следует выбирать себе подходящее общество, как и для всего прочего. Да и какой толк от ваших молитв? Чудес в наше время не бывает.
— Ты еще молод, Артур, и у тебя не может быть такой потребности в молитве, как у нас, — у двух старых одиноких женщин. По мере того как годы и одиночество ложатся нам на плечи, реальная жизнь течет мимо нас как бы стороной, а мы становимся все чувствительнее к таинствам духа. Затем господь наш Иисус Христос и одарил нас своей любовью и молитвой, чтобы мы могли заглянуть дальше, в глубь души.
Необычайно прекрасно было в это мгновение ее лицо — отрешенность от всего мирского придала ему удивительную одухотворенность, преобразив его подобно тому, как сумерки смягчают и преображают предметы. Устами смиреннейших глаголет истина, когда их слова исходят из глубины сердца. И даже Артур, этот грубый игрок, был тронут. Он сказал:
— Если я чем-нибудь оскорбил ваши религиозные чувства, прошу у вас прощения.
Миссис Барфилд промолчала.
— Вы не хотите простить меня, маменька?
— Дорогой мой мальчик, что мне в твоих извинениях, для чего они? Мое единственное желание — это чтобы ты обратился к Христу. Все остальное не имеет значения… Я всегда буду молиться за тебя.
— Можете приглашать сюда кого вам угодно. Если это дает вам радость, я ничего не имею против. Мне совестно, что я так вспылил. Не будем больше говорить об этом. Я заехал всего на денек… Завтра возвращусь домой.
— Домой, Артур? Здесь твой дом. Не могу слышать, когда ты говоришь, что твой дом не здесь.
— Ладно, маменька. Тогда скажем так: завтра я возвращусь к своим делам.
Миссис Барфилд вздохнула.
XLVIII
Проходили дни, недели, месяцы, и дружба двух женщин крепла все больше и больше, и уже все реже чувствовалось, что одна из них — хозяйка, другая — служанка. И не потому, чтобы Эстер когда-нибудь позволила себе опустить почтительное «мэм» в обращении к своей хозяйке, и не потому, чтобы они хоть раз сели обедать за один стол. Но эти маленькие социальные различия, которых они придерживались по привычке и отказавшись от которых каждая из них ощущала бы неловкость, ни в коей мере не мешали их сближению. Вечера они проводили вместе в библиотеке — шили или делились мыслями о своих сыновьях, а иной раз миссис Барфилд читала вслух. По воскресеньям у них происходили молитвенные собрания. К ним стали съезжаться даже издалека; порой больше двадцати человек преклоняли колени вокруг соснового стола в гостиной, и Эстер казалось, что эти дни — счастливейшие в ее жизни. Это мирное уединение было ей глубоко по душе, и она знала, что миссис Барфилд и в будущем не оставит ее своей заботой. Только одно ее тревожило: Джек все еще никак не мог устроиться на постоянную работу в Лондоне, а ее жалованье было невелико и помощь сыну — ничтожна. И потому всякий раз, когда она видела его почерк на конверте, ее бросало в дрожь, и, случалось, проходили часы, прежде чем она отваживалась показать письмо миссис Барфилд.
Как-то утром в воскресенье обе женщины вышли после молитвенного собрания прогуляться по холмам, и Эстер сказала:
— Я получила письмо от Джекки, мэм. Верно, он пишет, что устроился на другую работу.
— Боюсь, что я не смогу прочесть его, Эстер. Я не взяла с собой очки.
— Ну что ж, мэм, письмо подождет.
— А впрочем, дайте-ка его сюда… Он пишет так крупно и разборчиво. Может быть, я и сумею прочесть. «Дорогая мама, место, о котором я тебе писал в последнем письме, уже занято, и я продолжаю работать в магазине игрушек, пока не подвернется что-нибудь получше. Жалованье всего шесть шиллингов в неделю и чай, так что не очень-то разживешься…» Тут еще что-то… что-то… «Плачу три шиллинга шесть пенсов в неделю…» Что-то не разберу… «За койку…» Опять не разберу… Нет, не разберу…
— Я знаю, мэм. Он, верно, пишет, что должен делить койку со старшим мальчишкой — хозяйским сыном.
— Да, это самое. И он спрашивает, не можете ли вы ему помочь. «Не хотелось бы мне беспокоить тебя своими просьбами, мама, но одинокому парню в Лондоне прожить не так-то легко».
— Но я же отослала ему все свои деньги. До следующего квартала у меня не будет ни пенса.