мере не обделенный статью, мертвым полковник оказался куда тяжелее всех ожиданий. Георгий Александрович Лупкин не стал теряться в пересудах, он вложил глаза обратно в их впадины, разорвал на себе рубаху и как мог прикрыл ее лоскутами труп; затем, поплевав на руки, схватил лопату и с отчаянной яростью принялся рыть могилу. Вырыв яму, он уложил туда, расправив его члены, покойника, вложил ему в руки крест — крест, который полковник всегда носил на себе и который, по его словам, он унаследовал от бабки, а той его дал протопоп Аввакум, — громко прочел отходную на наречии, весьма схожем со старославянским «Добротолюбия» — я так и слышу его хриплые интонации, — потом медленно, понемногу подхватывая землю, словно из боязни, обрушив внезапно груз земли, нанести ему увечье, закопал тело своего господина. Все было кончено. Что до меня, то я потерял самого верного и самого отважного спутника из всех, с кем мне суждено было встретиться, цель нашего путешествия показалась мне в тот момент исполненной жестокой иронии: на кой ляд было отправляться к антиподам в поисках яиц находящегося на грани исчезновения вида с тем, чтобы спасти его от скрытой порчи, если нам, их хранителям, суждено сгинуть еще раньше? И теперь мы, Жорж и я, оказались загнаны под нашим курганом в угол, словно приговоренные к смерти. Он, не произнесший при жизни полковника подряд и трех слов, принялся рассказывать мне на своем родном языке нескончаемые истории, в которых я абсолютно ничего не понимал. Так мы и проводили дни, восседая друг против друга на бесполезных тюках и рассуждая на двух не имеющих ничего общего языках о том, как нам выбраться из столь затруднительного положения. Ибо теперь стало совершенно очевидно, что, оповестив о своем присутствии, мы подняли тревогу у тех, кто спал и видел нас изничтожить. Особенно ужасными были ночи, мы чувствовали себя окруженными, надзираемыми, затравленными; слышались шаги, шорохи, шелесты, шепоты, казалось, что исходящие прямо из-под земли удары движутся нам навстречу; быть может, готовился штурм, которому, даже забаррикадировав ящиками все выходы, мы не знали, как дать отпор. Начали иссякать съестные припасы; хуже всего, что кончились кокосовые орехи, которые мы раскалывали, чтобы добыть из них влагу. Пришлось решиться на вылазку. Жорж, которого бездействие сводило с ума, дал мне понять, что собирается попытать счастья: он был вооружен пистолетом своего господина — тот счел неуместным брать его с собой в обернувшуюся последней вылазку — и казался настолько уверенным в себе, что я не посмел его удерживать. Он показал мне на циферблате часов крайний срок, после которого уже не имело смысла ждать его возвращения. И я погрузился в ожидание. Нескончаемые мгновения, их тревожная тоска душит меня и сейчас. Прошли часы, настал полдень — уже следующего дня. Не выдержав, я разблокировал один из выходов и с опаской выглянул наружу. Ни движения, пейзаж охватило странное оцепенение, его лишь слегка оживляло шумом волн совсем близкое море. Оно сверкало в ослепительном свете всеми своими бликами, и ничто не наводило на мысль, что это состояние удушающей пустоты может когда-либо прерваться. Однако же я не отказался от своей роли наблюдателя, цепляясь за нее словно за последнее средство. Сколько раз мне казалось, будто я заприметил что-то на горизонте, я хватался за бинокль и тут же с досадой его ронял, словно вынесенный им вердикт был окончательным и бесповоротным. Ночью, тем не менее, меня разбудили необычные звуки, которые вызывали в памяти шум нашей высадки. Луна была полнее некуда, и по белым чепчикам (эти миниатюрные кружевные чепцы, которые они при помощи крючка вяжут себе в долгие часы заунывного плавания, когда мусонный ветер, и не думая прерываться, все дует и дует в одну сторону, придавали почти голым дикарям донельзя экзотический вид) я понял, что на берег высаживаются арабские моряки с одного из занзибарских дау. Я со всех ног бросился к ним, я был спасен. Я силился внушить, что им угрожает опасность: нужно как можно скорее выйти в море. Они таращились на меня с довольно-таки обалдевшим видом, потом, не откладывая в долгий ящик, выгрузили с десяток ящиков скорее коротких — наверное, типа тех, что привлекли внимание полковника во время его первой вылазки: в них, должно быть, содержались те не слишком многочисленные восточные товары, которые попались ему на глаза среди припасов приветивших его молодок, и разложили их напоказ по пляжу. Потом сложили в стороне, взгромоздив друг на друга, просторные пустые корзины. После чего жестами позвали меня за собой на свое суденышко, каковое не преминули осторожно поставить на якорь в доброй миле оттуда, в крохотной бухточке, укрытой за высоким мысом. Складывалось впечатление, что они следуют какому-то вполне оформившемуся обычаю; судя по всему, они отнюдь не впервые высадились на этот остров ради торговли. Поднявшись на борт и наконец-то ощутив себя в безопасности, я улегся прямо на мешки с горохом нут, который они везли на Коморские острова, и забылся тяжелым, просто-таки свинцовым сном. Когда же поздним-поздним утром проснулся, первым, что попалось мне на глаза, оказалась одна из выставленных моряками ночью на песок корзин, теперь находившаяся у меня под самым носом, на расстоянии вытянутой руки, и наполненная столь вожделенными яйцами. В остальных корзинах, как мне показалось, находилась желтая галька: то была затвердевшая камедь, добываемая из ликвидамбаров. Мы были в открытом море. Впитывая ветер своим огромным квадратным парусом, дау держал путь на Занзибар.