Марго-Рита не обижалась на пакости, не таила зла. И была готова прийти на помощь вчерашнему обидчику, плюнувшему в её стакан компота, несправедливо полагая, что плюнул хулиган туда не по гнилой своей гопнической природе, а случайно и незлонамеренно. Вчера плюнул, а сегодня палец занозил, выдирая штакетину из забора, значит, занозу ему надо помочь вынуть. А что завтра он в клочья изрежет Марго-Рите её единственное пальтишко, перешитое из старого маминого лапсердака, и утащит из кармана мелочь – ну так то будет завтра. Сегодня ему плохо – и нужна помощь. А в помощи нуждающемуся отказывает только очень плохой человек.
Девочка и понятия не имела, что она – хороший человек. Но если главной красотке класса, три дня тому обсмеявшей Марго-Риту за её затасканные старые боты, сегодня нужно фигурной гладью заштопать прожжённую в фартуке дыру – она заштопает. Потому что главную красотку сперва соцприслужница, а затем и мама с бабушкой заругают. И совершенно неважно, что о благородном поступке Марго-Риты главная красотка завтра же забудет и подвергнет несчастную троечницу очередному осмеянию. Маргариту Павловну с детства отличало какое-то изначальное, не привнесённое, не индуцированное никакими религиозными институтами смирение. Впрочем, она и слова-то такого не знала – смирение. А религия – опиум для народа. Это всем детям великой страны под названием СССР было отлично известно.
Странным идиопатическим смирением Марго-Риты пользовались все. Даже не замечая, что пользуются. «Ритка! Я штаны изгваздал, мамка заругает!» – кричал старший брат. И Ритка без второго слова стирала, потому что как иначе? «Ритуля, погладь мне блузку!» – командовала старшая сестра. И Ритуля гладила. «Марго! Почему полы не надраены?!» – гудел отец. И Марго скоблила и надраивала. «Маргарита! Перемой бутыли!» – кидала мама. И девочка без второго слова перемывала тридцать бутылей для закрутки яблочного компота, впрок натаскав из колодца воды. Как-то так сложилось, что самая младшая из троих детей, Марго-Рита была по определению ответственной за всё. И никто не считал это из ряда вон выходящим или неправильным. Старший на три года брат Петька был «спортсмен и талант». Старшая на полтора года сестра Светка – «умница и красавица». И только Марго-Рита была просто Риткой. Безмолвно любившей отца, прошедшего всю войну и умудрившегося выжить в штрафбате. Иногда он выпивал и даже некрепко побивал маму, ну да ему всё прощалось. Бессловесно жалевшей работающую на трёх работах не слишком нежную и ласковую маму. И благоговейно обожающей «спортсмена и таланта» Петю и «умницу и красавицу» Свету. Ритку же никто не замечал, как не замечают люди тротуар, спеша по своим ежедневным делам.
Что правда, не совсем никто. Например, её очень любил один щенок. Она притащила его домой, и ей разрешили оставить замурзанного тощего кутёнка во дворе их маленького обшарпанного домика. Разрешили оставить безо всяких условий. Марго-Ритка была из тех, кому не нужно ставить условия. Потому что забота о ближнем своём была для неё безусловным понятием. И некоторое время никого ближе этого щенка у неё не было. А потом, когда Ритка откормила худосочного приблудного лишенца в толстого, красивого, намытого и начёсанного пёсика, – он пропал. Хотя был очень послушным и никуда со двора не ходил. Лишь частенько день-деньской сидел у калитки, поджидая свою несравненную любимую Марго-Риту из школы, из гастронома, из «сбегай к тёте Кате за спичками!» и изо всех прочих её отлучек.
Отец тогда, казалось, впервые заметил свою младшую дочь. Она оббегала все окрестности и вернулась домой, молча размазывая по грязным щекам нескончаемыми ручейками текущие слёзы.
– Чего сырость разводишь?! – скрипуче прикрикнул родитель.
Задыхающаяся от горя Ритка еле выдавила, сглатывая гортанный спазм:
– Кубик пропал.
Кубиком щенка прозвал именно папа. Сперва у приблудыша вовсе не было клички. Марго-Рита никак не могла определиться, какое громкое имя из подсмотренно-подслушанных в трофейных фильмах подходит её красавцу-собаке. Отъевшись же на всяческих помоях, кои мама приносила с одной из своих работ – в завод-ской столовке, и на Риткином пайке, тайком отжимаемом для него из её собственных скудных обедов, и ещё на толстых полёвках, водившихся в огородике, кутёнок стал так толст и гладок, что очень коренасто смотрелся на своих рахитичных коротких лапках. Любя безоглядно только Ритку, спасённый пёсик понимал, что со всей стаей надо быть ласковым, пусть и не от такой души, как со смешной и тоже немного рахитичной коротконожкой – человечьим девочкой-щенком. Большой одноногий человек, вожак этой стаи, сегодня вроде в неплохом настроении, значит, самое время из невооружённого нейтралитета перейти если не к взаимо, то уж точно выгодной для него, собаки, симпатии. Пёс осторожно стал передвигаться в сторону Риткиного отца, сидящего на крыльце и оглаживающего свою вечно изнывающую от фантомных болей культю. Шажок – повиливание. Ещё шажок – ещё повиливание. Аккуратно. Чтобы не спугнуть благодушное настроение большого человека, не разъярить нечаянно. В глаза не смотреть! Большие грозные люди этого не любят. Это Ритке можно смотреть прямо в зрачок и вертеть хвостом, как пропеллером. С большими грозными людьми, особенно с такими странными мужчинами, лишёнными одной, а то и нескольких лап, надо очень осторожно! Личный опыт, полученный в суровом бездомном щенячьем детстве, был глубоко вытатуирован у пса на подкорке. Не говоря уже о том, что большая собака, согревающая, ласкающая, защищающая, из вкусно пахнущего пуза которой струилось тёплое молоко, если вцепиться в вентиль и потоптать рядом с ним лапами, исчезла из его жизни именно после того, как подошла, повиливая хвостом, на коварный ласковый зов, к такому же без одной нижней, опирающемуся верхними лапами на две здоровенные палки. До Ритки щенок любил только ту большую собаку, дающую подогретое молоко. Впрочем, эта любовь выветрилась из его сознания куда быстрее страха перед траченными эпидемией повального отсутствия лап человеческими самцами.