— Здравствуйте. Извините, как видите, я не смогла дойти до вас.
— Это ничего, — усмехнулся он. — Я получил разрешение на свою деятельность в сложившихся условиях.
— Тогда все в порядке.
— Да. Пойдем со мной, — сказал он, открыв дверь своим ключом и дав мне пройти.
— Вы не будете связывать мне руки? — спросила я, когда он направился к выходу.
— Нет-нет. К чему такие варварские методы? Ты сейчас не в плену, а на работе, мне ни к чему наручники и веревки.
— Должна признаться, мне нравится ходить здесь без охраны за плечом, — сказала я, когда мы шли по пустому коридору.
— Признаюсь, мне тоже, — отшутился он.
Когда я вошла, в нос ударил тяжелый запах крови и спирта, а вскоре я увидела странный аппарат, стоящий у изголовья медицинского стола. Я привычно села в ожидании дальнейших указаний.
— Для начала я обязан обработать твои раны. Какая досада, ведь всего пару дней назад сказал, что все выглядит как нельзя лучше, а сегодня ты снова в таком печальном состоянии.
— Они совсем детские, — пожала я плечами.
— Это не значит, что их не надо обрабатывать, — устало сказал он и принялся за работу.
В раны забилась пыль, некоторые залепила свернувшаяся кровь, другие нуждались в наложении швов, Глиссаде пришлось повозиться со мной, прежде чем он смог отложить использованные инструменты.
— Вы часто работаете допоздна? — спросила я, посмотрев на черное небо за окном.
— Да, у меня всегда найдутся дела. Прихожу рано, ухожу поздно, такова судьба врача и ученого. Нам не видать спокойной жизни, но это и не требуется, когда ты зажжен идеей, — Глиссаде тепло улыбался. — Итак, Рут, ты готова?
— Да, вполне.
— Хорошо. Тогда приступим.
Я села так, как сказал Глиссаде и позволила ему делать свою работу. Глиссаде проверил аппарат и трубки, установил иглу и следил за подачей крови. Я смотрела как темная алая жидкость извивается в прозрачных трубках и наполняет пакет. Это происходило не очень быстро, время тянулось как резиновое, мое тело постепенно начало тяжелеть, вместе с кровью из меня будто вытягивали силы. Когда все закончилось Глиссаде сказал мне остаться ненадолго и всячески заботился, чтобы я быстрее восстановилась.
Когда я вернулась в камеру, уже не могла мечтать ни о чем, кроме этой ужасной твердой деревянной кровати. Она показалась мне самой мягкой на свете периной, я сразу провалилась в сон.
…
На следующий день, если это был действительно день, я проснулась от привычного звона двери и до боли знакомых твердых шагов. Мне не хотелось ни вставать, ни видеть Заксена, я осталась на своем месте. Нет смысла вставать и самостоятельно идти навстречу новым пыткам.
Как всегда, Заксен не церемонился. От удара сапогом по решеткам по камере раскатился тонкий звон дребезжащего металла.
— Вставай, девчонка. У меня заготовлен подарок для тебя, — в его голосе сквозила привычная издевка.
Я осталась на месте.
— Ха-ха-ха! Тебе не интересно. Сейчас исправим, — послышалось шуршание плотных страниц. — Как думаешь, что это? — он силой повернул мою голову к себе, уткнув носом в картонную папку.
Я увидела аккуратно выведенную надпись: «Рут Тистелла».
— Твое дело. Здесь записано все, что касается совершенного тобой преступления, — он отошел от меня, пролистывая немногочисленные страницы. — Жертвы, примерное время смерти, способ убийства … Здесь есть все. — Он закрыл папку и демонстративно показал, согнув руку в локте.
— Зачем ты мне все это говоришь? — мне было больно слушать его.
— Зачем? Напоминаю тебе, почему ты оказалась здесь. Твои слова о невиновности очень легко опровергнуть.
— Я знаю, что совершала, а чего нет, — однажды сорвавшись, я уже не могла молча слушать эту ложь. — Я бы никогда не подумала навредить им. Родители были добрыми и светлыми людьми. Моей вины в их смерти нет. Единственное, о чем я жалею, так это в недостаточной благодарности. Я принимала их заботу как должное и часто забывала ответить взаимностью.
— Какие интересные вещи ты мне рассказываешь, — протянул командир Гончих. — Решила воззвать к сочувствию? — он дико оскалился.
— Я и не ждала, что ты поймешь, — у меня в душе начало закипать раздражение. — Такому, как ты, неведомо ни сожаление, ни сострадание, ни, я в этом уверена, любовь.
Глаза командира Гончих яростно блеснули в свете фонарей, он нагнулся, схватил меня за волосы и уткнул носом в приклеенное фото тел родителей на месте преступления:
— Что ты, отцеубийца, можешь знать о любви? Посмотри на свои труды. Твой старик наверняка долго мучился, получив столько ударов. Тебе это нравилось? Нравилось вонзать в него нож снова и снова? Ха, твой отец в этот момент увидел истинную форму предательства.
Он резко дернул за волосы, отошел и, взглянув на меня, насмешливо спросил:
— Что с лицом, девчонка? Почему отворачиваешься? Ты устроила все это месиво, упиваясь властью над их жизнями, а сейчас смеешь разыгрывать удивление.
Я молчала некоторое время, пытаясь выкинуть из головы вновь увиденное и собрать разбегающиеся слова, но на автопилоте начала говорить то, что не собиралась:
— Я даже не знала, сколько ударов было нанесено, не знала, как долго им пришлось терпеть все это. Я мечтала найти виновника, воздать ему по заслугам и очистить имя родителей. Если и есть что-то, что может натолкнуть на истинного виновника, то в этой папке, — я была как в тумане, еле слышала саму себя и не понимала, почему губы не слушаются голоса разума.
— Ты не знаешь? — в голосе командира послышалось удивление. — Так это правда не ты прирезала их? Тогда я могу помочь тебе найти настоящего преступника, — его участливый тон полностью сбил меня с толку.
Заксен швырнул в меня папку, она с глухим стуком ударилась о грудь и упала на пол.
— Чего ты ждешь? Ищи, — он встал надо мной и ждал.
Я, ничего не понимая, подняла досье и открыла на первой странице.
— Что?..
Вся она была исписана аккуратным мелким почерком… на языке Нижнего мира. Я ничего не могла разобрать, кроме пары простых слов. Я перевернула страницу, потом другую, третью… Дошла до конца. Я не понимала и десятой доли написанного, но из того, что смогла уловить, ясно поняла, что Заксен разыграл меня. В документе не было ни слова, которое подходило бы под дело об убийстве. Больше похоже на просроченные документы о перестройке района убежища, но и в этом предположении не было полной уверенности.
Заксен забрал папку у меня из рук со словами:
— Спасибо за прекрасное шоу, — его тон снова стал ледяным и острым. — Мне нравится твой опустошенный взгляд. Но ты правда думала, что я позволю тебе копаться в документации, касающейся дела? Как глупо.
— Да, я допустила ошибку, — его жестокая издевка выпила из меня последнюю надежду. — Тебе нельзя верить ни единой секунды. Больше я не допущу такой оплошности, даже не жди, что тебе снова удастся обмануть меня.
Я прямо посмотрела на него, выдерживая его полный превосходства взгляд.
— Мне ни к чему твое доверие. Пока наша маленькая игра способна убить скуку, твоя ненависть не имеет для меня никакого значения.
Больше не сказав ни слова, он покинул камеру.
Он снова развлекся за мой счет. Даже не избив до полусмерти, Бранденбург неплохо сумел разодрать мои зарубцевавшиеся раны.
…
В камере совершенно нечем заняться, вокруг только стены и пол, ничего, кроме опустошенной посуды, горшка и кровати. Я подумала о домашних грызунах в двухэтажных клетях, каких иногда выпрашивали дети у своих родителей: хомячки и мыши так же, как и я, спят, едят и испражняются на строго определенном клочке земли, к нам приходили в любой момент и тревожили покой своими глупыми играми, не спрашивая ни разрешения, ни мнения. Но грызуны могли размять затекшие мышцы на колесе, а я только и могу, что ходить взад-вперед и ждать конца этого ада. Жизнь так медленна и уныла в этом месте… Еще немного и руки совсем потеряют силу, мышцы одрябнут от бездействия, а мысли за унылым однообразием собьются в плотный бессмысленный ком. Меня это не устраивает. Решив, что здесь все равно заняться совершенно нечем, я решила развлекаться хотя бы тренировками. Свежие раны зудят и пекут, но я уже научилась не замечать навязчивой режущей боли, будто все пережитые испытания принесли небольшой бонус в виде высокого болевого порога. А потому мне уже ничто не мешает игнорировать доводы разума и делать с телом все, чего сама захочу.