— То-то и оно: не документы, а туфта с одесского Привоза, — виновато потупился отец Иов. — Границу-то пересекут с туфтой, а что в России будут с ней делать — вопрос. Выправил бы я им что-нибудь понадежнее, да вот поди ж ты, скопытился…
— Их в Москве встренут или как? — поинтересовался Мирослав.
— Неведомо мне про это, — развел руками отец Иов, достал из потертого бумажника крохотную писульку. — Меня просили сопроводить их до самой Москвы, а с Киевского вокзала позвонить из автомата по указанному здесь телефону и сообщить их ближние планы в столице, ежели, конечно, они откроются мне.
— Понятно, отче! — кивнул Мирослав и потянулся за бумажкой с номером телефона.
Взглянув на нее, он моментально протрезвел, а в висках будто молоточки застучали.
«Походин Николай Трофимович» — четким почерком красовалось на бумажке, а ниже был записан телефонный номер. Бесенятами заплясали перед глазами отца Мирослава эти три слова. Было время, когда судьба свела семинариста Влодзимежа Шабутского с майором КГБ Походиным, и запомнил Влодзимеж этого человека накрепко.
— «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходе своем, и возвращается ветер на круги своя», — пробормотал Мирослав и почувствовал, как сжалась от липкого страха его душа.
Не за себя так, до озноба, испугался отец Мирослав, а за тех троих ратоборцев из православной Сербии, которых он вызвался своими руками сдать христопродавцу Походину.
«Матка Боска ченстоховска, влип, Мирослав, как кур в ощип! — подумал он. — Ситуация…»
— Чем так смутилась душа твоя, Мирославе? — заметив его смятение, смиренно спросил отец Иов.
«Христопродавцем никогда не был и теперь не стану», — принял решение отец Мирослав, а вслух сказал как о чем-то само собой разумеющемся:
— Почту за честь оказать услугу братьям, воевавшим за православную веру.
Отец Иов удовлетворенно улыбнулся и показал отцу Мирославу три фотографии.
— Особенно присмотрись к этому вот войничку, — ткнул он пальцем в одну из фотографий. — Племяш баит, что бисов Интерпол всех троих за что-то ищет. Но то не наше церковное, а мирское дело, Мирослав, — строго добавил он.
С фотографии на отца Мирослава смотрел дюжий, цыганского обличья мужик в пятнистой униформе, с сильной проседью в бороде. Смотрел он хмуро, будто заранее обвинял Мирослава в каких-то тяжких прегрешениях. Взглянув мельком на обличья остальных двоих, задрожал мелкой дрожью отец Мирослав и потянулся за рюмкой, наполненной крепкой настойкой.
— Знаю я их, — опрокинув настойку в рот, выдохнул он. — Эти самые, как есть эти самые, намедни во сне ко мне являлись. И сон тот был тягучий и опасный, как таежные бамовские лежневки на болотах и марях…
— Чур тебя, чур, Мирослав! — торопливо закрестил его отец Иов. — Не доведет тебя до добра промысел сатанинский!
— И сон мой о том же, — согласился Мирослав. — А куда мне, грешнику окаянному, от него деться? И вспомнить сон до конца по какой-то причине не могу, чего со мной допрежь не случалось.
— Чур, чур тебя, Мирослав! — опять закрестил его отец Иов.
Три сербских ратоборца появились на перроне за минуту до отхода поезда. Из окна купе отец Мирослав узнал их сразу и успел заметить, как зыркнули они волчьими голодными глазами на киоск с водкой, напитками и бутербродами, но поезд громыхнул сцепкой, и они поспешно нырнули в вагон.
«Волки, чистые волки! Кровушки, поди, на них! — перекрестился отец Мирослав и тут же одернул себя: — Праведного и нечестивого судить будет Бог, и суд над всяким делом там, у него…»
Столик в вагоне-ресторане отец Мирослав занял сразу же, подумав, что «волки» непременно пожалуют туда утолить голод, и стал терпеливо ждать. При их появлении что-то внутри отца Мирослава оборвалось. Он нутром почувствовал, что неведомая сила увлекает его на путь, грозящий бедой, но противиться ей было выше его человеческих сил.
И теперь, стоя в холодном громыхающем тамбуре, после прыжка в метельную мглу взбешенного Засечного, отец Мирослав попытался вспомнить свой странный сон, связанный с этими людьми. Но сон не вспоминался никак. Так, какие-то отдельные, не связанные между собой обрывки — и все… Видя, как его подопечные Скиф и Алексеев, не понимая, с какой стороны грозит опасность, нервничают, отец Мирослав молил про себя Бога, чтобы тот вразумил сербских войников доверить свою судьбу не христопродавцу Походину, а ему, попу-расстриге Мирославу. Зачем им и ему это было надо, он не знал, но твердо знал — надо.
К его удовлетворению, Алексеев без лишних слов покинул поезд в Сухиничах. Скифу же отец Мирослав возвращаться в свой вагон отсоветовал. У него все свое было при себе. Каждые полчаса они переходили из тамбура в тамбур. Поп проклятущий настолько заставил Скифа уверовать в опасность, что, когда тот оставил его одного и сам пошел в свой вагон за вещами, Скиф настороженно стал прислушиваться к каждому стуку.
Но отец Мирослав благополучно вернулся с дорожным саквояжем из ковровой ткани, с какой-то черной хламидой, перекинутой через руку.
— Надевай, воитель, через голову. А курточку свою поверх набросишь. Это мое старое облачение. Тебе будет впору, я с десяток лет назад гораздо тучен был. Заштопанное, грех его бери, да в темноте никто не приглядится.
Скиф натянул на себя черный мешок с рукавами. На голову поп нахлобучил ему черный же колпачок.
— Грех, прости, господи, мирянина в подрясник облачать, — суетливо перекрестил его отец Мирослав. — Но в грехе родимся, в грехе живем. А скажи мне, воитель славы, — спохватился отец Мирослав, — стрелялки у тебя никакой нет или ножа за пазухой?
— Я профессионал. Работаю без оружия.
— Ну, тогда присядем на дорожку.
— Москва уже так скоро? — недоверчиво покосился на циферблат часов Скиф.
— До Москвы еще что пехом, что ехом — о-го-го сколько. А это Калуга. Стародавнее место сорока церквей и родина Циолковского.
ГЛАВА 6
На опушке дубравы кабанья семья, голов пятнадцать с подсвинками, вспахивала вытянутыми рылами припорошенные снегом-зазимком желтые листья, выискивая желуди. Молодняк, мешая взрослым наслаждаться сладкими, прихваченными первым морозцем плодами, забыв об осторожности, с веселым визгом носился по опушке. Секач поворчал на них и отошел в сторону. Затем оглянулся вокруг и втянул в себя пахнущий прелыми листьями и первым снегом воздух. Внезапно чуткие уши зверя уловили далекий собачий лай. Он издал хриплый звук, и стая гуськом потянулась за ним в березняк за дубравой.
До березняка оставалось пересечь открытую луговину с мачтами высоковольтки, но по луговине, быстро приближаясь, катился собачий лай. Вепрь развернул семью вправо, в заросли камыша по берегам схваченного ледком болота.
Он уже не раз уходил этим путем… Собаки мало беспокоили его. С лаем покрутятся перед болотом, но в ледяную воду не пойдут, как бы хозяева ни материли их. Однако секач хорошо знал, что, отчаявшись послать собак в воду, их хозяева начнут беспорядочную стрельбу по камышам. Чтобы скорее увести стаю подальше от людей с ружьями, он торопливо взламывал неокрепший лед своим грузным весом и, как ножом, срезал кривыми клыками встречающиеся на пути чахлые березки, чтобы подсвинки, обходя их, не ухнули в гиблую болотную топь.
Выбравшись из болота, кабаны стряхнули с себя тину и потянулись гуськом в овраг. За ним — поле с зеленями, а за полем — густой хвойный лес, где можно отлежаться до вечера в глухомани.
Звери уже достигли присыпанных снегом малахитовых зеленей, когда из ольховника, не сбрасывающего на зиму жухлую листву, внезапно выкатилась собачья стая и отсекла их от оврага.
Секач вздыбил дремучую, жесткую шерсть на загривке и бросился им навстречу, чтобы дать возможность своим сородичам прорваться в спасительный овраг.
В ольховнике пожилой человек с аскетичным лицом, в пятнистой офицерской куртке, снял ошейник с громадного пса с длинными ушами и свисающей волнами шкурой.