— С доброй весточкой к нам… тьфу-тьфу, чтоб мне! — сказал капитан, переводя бинокль с птицы на пограничников, черневших кучкой на пирсе, который метров на пять заливало штормовым накатом. — Ждут, сучьи дети, своего улова!
Непонятно, к кому относились слова капитана — к пограничникам или к стае чаек, рваной сетью висевшей над пирсом. Штурман в ответ только усмехнулся в рыжие усы.
— Пойду разбужу «пассажиров», — решил капитан и на полусогнутых ногах ревматика пополз вниз с мостика.
На самом дне трюмной преисподней, в узкой щели между переборками, луч фонарика выхватил лючок с небольшим штурвалом. Условный стук замка — и светлый луч с плавающими в нем пылинками уткнулся в две бесформенные тени.
— Все живы? Третьего не видать.
— Пятый день в лежку. Рвет одним желудочным соком.
— Ничего, на берегу морским ветерком обдует. Случается с непривычки… А я к вам с радостью: прибыли! Расчетик приготовили бы, туристики.
Вперед выдвинулась, заслоняя собой все узкое пространство, высокая широкоплечая фигура. Коротко остриженная борода искрилась проседью под светом фонарика. Седобородый протянул пакет.
— Тут штука баксов, кэп, как договаривались, — сказал сиплым шепотом. В стылой сырости трюма у него подсел голос.
Капитан без счета сунул деньги в карман кителя и кашлянул в кулак:
— Скоро стемнеет. Тогда я вас выведу. Покисните еще чуток, вояки.
— А погранцы сюда не сунутся? — раздался из-за спины широкоплечего нагловатый голосок. — Гляди, кэп, на границе тучи ходят хмуро.
— Не ваши проблемы, — буркнул капитан и со скрежетом задраил люк.
— Ешь твою вошь! — услышал он прежний наглый голос с вызывающими нотками. — В родную страну возвращаемся, как волки, с оглядкой.
— Волки и есть, — бросил им из-за переборки капитан. — Голуби на чужих полях свою кровушку за доллары не проливают.
Он снова хрипло откашлялся и громко харкнул себе под ноги без опаски — трюм не палуба. Через мгновение шаркающие шаги затихли в мерном рокоте машин.
В пыльной и угарной духоте, пропахшей мочой и блевотиной, удары пульса в висках мерно отсчитывали секунды. От духоты пот выступал на лбу, хотя из-за довольно заметного холода при дыхании изо рта вырывался парок. Пароходные «зайцы» в своей непроглядно черной норе вот уже пятый день привычно вслушивались в посторонние звуки, пробивавшиеся сквозь шум двигателей. Безоружные, ослабевшие без свежего воздуха и солнечного света, они могли теперь стать легкой добычей самого непутевого украинского пограничника.
Только часа через полтора загромыхали по трюму подкованными сапогами пограничники, тихонько заскулила, царапая где-то рядом переборку, собака.
— А там шо? — послышался голос снаружи.
— Рундучок для такелажа. — Капитан закашлялся так громко, что его не только за переборкой, а на палубе было слышно. — Барахло всякое, хозяйство боцмана.
Тяжелое буханье сапог по металлу затихло. Дизеля молчали уже почти час, но уши нелегальных пассажиров еще закладывало от непривычной тишины.
— Алексеев! — без боязни крикнул все тот же наглый голос. — Брось симулировать — приплыли. Хлебни спиртяги, желудку полегчает, верное дело в морском походе. Я когда почти двое суток на старой жестянке летел, только на джине и продержался, а бросало сверху вниз еще похлеще.
Раздался долгий стон, в темном углу на бухте пенькового каната зашевелился брезент.
Наконец вернулся капитан:
— Выходи, затворники. Подоили меня погранцы, как ту первотелку, — теперь уже не сунутся. Собирайте свои манатки и айда на волю. В тюрьме на нарах куда комфорту больше, чем у меня в трюме.
— Ты обещал посодействовать с паспортами… — Первым выходил тот высокий, широкоплечий, с проседью в бороде.
— Побрейся сначала, умойся да в гальюн сходи по-человечески. Успеешь с паспортами теми, как с козами на торг.
— Я не бреюсь из-за шрама. Американец финкой полоснул, и шрам вышел какой-то похабный — вроде доллара.
— А ты его?
— Я его без шрама обработал — за глотку да за борт.
— Вон твой дружок, — кивнул капитан на рыжего пассажира, который выводил на себе третьего, больного. — Гляди — шрам от виска до подбородка, но ни шрама, ни черта не боится.
— У меня, кэп, — отозвался тот своим наглым голосом, — не только рожа меченая, а все тело — чистая художественная штопка.
— Чтоб я так себе жил! — буркнул капитан. — И долларов мне дурных за то не надо, чтоб здоровьем за них расплачиваться… Ладно, пошли на камбуз. Покормлю заморских вояк горяченьким. Из верхнего, если у вас есть с собой, ничего не распаковывайте. Я вам бушлаты черные с крабом дам, чтобы с вами там портовые безо всяких.
Когда умытые «зайцы» жадно хватали на камбузе обжигающий гуляш, капитан все допытывался с хитрым прищуром:
— Домой «зеленых»-то много на брата привезете?
— Ага, — поддакнул с набитым ртом рыжий своим наглым голосом. — В обрез до дома на электричку.
— В отпуск собрались на родину или завязали навсегда?
— С меня той войны по гроб жизни хватит, — сказал седобородый. — У меня в Москве дочка Ника — победа значит. Вот она меня и победила.
— А я вернусь в свой Клинцовский район на Брянщине, и дочка у меня в каждой деревне будет, — громко зареготал рыжий. Его круглые голубые, как у сиамского кота, глазки маслено заблестели после первой же рюмки, а тупой вздернутый нос и редкий рыжеватый хохолок на макушке забавно подрагивали, когда он работал челюстями.
Третий болезненно поморщился, отодвинул от себя почти не тронутую миску и выложил перед собой портмоне с фотографией светленькой девочки в забавных бантиках.
— Да, заело вас ваше ремесло военное. И долларов не захочешь, — вздохнул капитан, почесав лысину под фуражкой.
— Не верь, кэп, что наши в Сербии за доллары воевали, — сказал седобородый. Ему было около сорока, он начинал седеть с усов и бороды. Длинные тяжелые волосы оставались черными, как вороненый ствол пистолета. — Сербы еще верят, что на небе есть Бог, на земле — матушка-Россия. В сорок третьем году матери-сербки три километра рельсов телами закрыли, чтобы дивизия усташей не ушла на фронт, на помощь немцам под Сталинградом. Долг платежом красен.
— Хрен вас, нынешних, поймет… Кто-то у себя дома доллары лопатой гребет, а эти за Россию долги платят. Вы давно дома не были? Россия-то наша теперь вроде уличной девки стала — под любого черного за «зеленые» ляжет.
— Россию насиловал всяк кому не лень, — сказал третий, сидевший перед нетронутой миской. — Она — дура доверчивая. Но есть кому за нее постоять.
У него был тихий-тихий голос, на осунувшемся лице с заплывшими карими глазами ни кровинки, как у мученика с иконы. Движения рук скупые и плавные, как у церковного служки.
— Многие вот так же хорохорились… — Капитан достал исторический уже по нынешним временам «Памир» и пожевал край сигареты, не прикуривая. — А через месяц-другой, глядишь, опять ко мне на лайбу просятся: вези, мол, Степаныч, назад, в Сербию родную, тошно нам тут на «новых русских» глядеть — до греха недалеко.
— Другие глядели, поглядим и мы, — весело бросил рыжий наглым голосом. — В Москву на экскурсию съездим, пощупаем этих твоих «новых русских», а то и полюбопытствуем, что у них в нутре.
— Не болтай лишнего, — одернул седобородый.
— Болтать — не мешки таскать, — завершил дискуссию капитан. — Пойдем, сбуду вас с рук от греха подальше, а то как бы что с вами…
Ранние зимние сумерки залили красноватым глянцем проходную порта. Трое подвыпивших морячков нетвердой походкой в обнимку двинулись к турникету. Их сопровождал капитан.
— Остались бы в кубрике отсыпаться, — высунул нос из окошка вахтер. — К девкам, черт их бодает. А цидуля где?
— То ж мои хлопцы, дядько Трохим! — Капитан заговорщицки подмигнул ему и просунул в узкое окошко бутылку болгарской сливовой ракии. — Молодые, хай гуляют… Дай покинуть родимый причал, чтоб земля под ногами не качалась.