— Уж не решил ли ты сбежать из страны? — Опять к Красю, ехидно. Сам завуч вряд ли это допускал.
Именно в этот момент Красю нерешительно сказал «да».
Я помню, как из мухи я снова стал собой и уже не сомневался, что пришло время подзатыльников. Но завуч был так удивлен, что его голос задрожал легким фальцетом.
— И куда же ты решил бежать?
— Мммм… в Италию, — ответил Красю будто шутя, как мне показалось. И тогда затрещали подзатыльники. Я видел, как завуч встает на цыпочки, чтобы нас ударить. По два подзатыльника. Уже было не важно, кто собирается бежать, а кто нет.
— Куда бежать-то собрались, а? — И сам себе отвечал: — В Италию. «АББУ» слушать, да?
Я почувствовал, как Красю открывает рот, чтобы объяснить завучу его ошибку, но в этот момент зазвенел спасительный звонок.
Уже потом мы узнали, что два года назад в Италию сбежала его дочь и его уже никогда не назначат директором.
— И как же тебя угораздило выбрать именно эту страну? — кричал я потом на Красю. А он отвечал, что это вышло случайно, в шутку, к тому же и «АББА» ему не нравилась, и заливался от смеха.
Но тогда мы оба знали, что большая перемена подходит к концу.
И все же Италия манила. Она звучала мягко и вальяжно, переливаясь многочисленными гласными и протяжным «л». И-т-а-л-и-я. Спустя семь лет после пощечин во имя этой страны я отправился туда на несколько дней. Мне было двадцать, когда я впервые выехал из Болгарии и попал в Венецию. Я бродил с тетрадкой по улицам и пытался записать в нее все, что попадалось на глаза. Представляю себе, как я выглядел в толпе японцев, щелкающих фотоаппаратами. У меня, конечно же, он тоже был — русская «Смена», между прочим, рекомендую, — но тогда мне был интересен именно сам процесс ведения записей. Эту тетрадку я потом куда-то задевал, и сейчас, когда случайно наткнулся на нее при переезде, мне понадобилось много времени, чтобы разобрать наспех написанные предложения. Как будто проявлял фотопленку.
На первых двух листах были старательно записаны самые нужные фразы на итальянском, чтобы они всегда были под рукой. Сейчас бесценный для меня документ. Что-то вроде подробного словника моих тогдашних страхов и желаний:
у меня нет денег — non avere soldi
туалет — toaletta
зубная боль — mal di denti
врач — medico
аптека — farmacia
быстро — presto
ужин — cepa
когда — quando
сколько — quanto
как — come
влюблен — innamorato
одинокий/ холостяк — scapolo
женщина — donna
красивая — bella
закат — tramonto
поцелуй — bacio
А далее — заметки со всей моей тогдашней наивностью:
20 сент.
Пишу в поезде из Милана в Венецию. Пишу ради удовольствия, что делаю это в поезде в Венецию… Душная итальянская ночь. Поезд едет тихо, почти бесшумно.
— Я взял с собой Элиота и Кеннета Уайта.
— Но ты же говорил, что их читал.
— Да, но не в Италии.
Фраза, которая пришла мне в голову в самолете:
«Я отпускаю свой взгляд пасти облака». Если ее повторить тридцать три раза, действует как коан для медитации.
Где-то после полуночи мы на вокзале в Местре. Залезаем в bianco[21] автобусик и едем в Йезоло. Заснул и весь вечер проспал непробудным сном. Утром поднял шторы и… море. В тридцати шагах от окна. Адриатика.
Никогда, никогда больше столько вещей.
Пишу из шезлонга на балконе. Мне кажется, что снова ради удовольствия записать: «Пишу из шезлонга…»
Пишу, прислонившись к одной из колонн в соборе Сан-Марко. Передо мной голуби. Внутри тихо, даже японцы не щелкают. Дворец Дожей. Фрески Тинторетто и Веронезе. Тинторетто темный и мистический. И, несмотря на это, — плотский, полный тел, тяжелых, мужских и женских, которые будто реют над твоей головой, а по сути, падают под своей тяжестью. Веронезе легче и воздушнее. Веронезе — венецианец, он моложе. Мне нравится Тинторетто. Мост Вздохов. Канале Гранде. Так щедро иллюстрирована эта Венеция, так украшена, позолочена. Полтора часа спустя рассматриваю какое-то дерево и открытки сами начинают лезть у меня из ушей.