Можно я еще чуть-чуть побуду в детстве? Лишь несколько слов о раннем филологизме, об укрощении языка. Как молодой сократик, я придумал следующую словесную ловушку. Отлавливаешь кого-нибудь и проводишь с ним такую беседу:
— Я — это я, ведь так?
— Да, так.
— Ты — это ты.
— Конечно.
— Тогда кто из нас съест говно, ты или я?
Почти все сразу же по инерции отвечали «ты», после чего им сразу напоминали, кто есть «ты». Таких, кто говорил «я», было меньше, но тогда правила сразу же менялись, и тот, кто ответил правильно, снова попадал в неловкое положение. Ловушка действовала безотказно. Я и сам не знал, как можно из нее выпутаться. Моего брата осенило первым. Он нашел неотразимый ответ: «Я съест говно».
Выход скрывался в одной грамматической ошибке.
Вчера ночью мне приснилось одно предложение. Даже не предложение, а фраза — супруга моего детства. Утром я вспомнил всех супруг, которые были в моем детстве, естественно, во главе с моей мамой.
Их набралось не меньше дюжины, и ни одного развода. Никакой боли.
38
Куда девается излишняя любовь, кто ее сметает, кто выносит мусор, где же тот контейнер…
Когда брак себя исчерпал и последний общий сервиз поделен на две части, остается преодолеть еще один дележ — друзей семьи. Каждая семья создает вокруг себя неповторимую среду, некий биоценоз, населенный родственниками, дружественными семьями, время от времени появляющимися знакомыми. У нас с Эммой всегда было слишком много гостей. Она умела их развлекать. Я был особый случай. Когда мне все это надоедало, я шел и закрывался в туалете. Все знали, что это знак, безо всяких обид собирались и уходили, прощаясь со мной через дверь. Когда мы с Эммой развелись, сначала никто не мог в это поверить. Мы были идеальной семьей. Вдруг все как-то от нас отдалились, они не знали, как реагировать. Редкие попытки встречаться только со мной, да и, наверное, с Эммой, заканчивались трагично. Второго всегда не хватало. Как сказал один из наших друзей, это все равно что втроем собраться за партией белота-каре, раздать карты и делать вид, что все игроки на месте. Он был прав. Большинство из них в моем присутствии избегали говорить об Эмме, и это еще больше выводило меня из равновесия. Мне хотелось о ней говорить.
Странно, но человек думает, что развод — это катастрофа, после которой все не так, как прежде. Мир должен был расколоться на две части, и мы с Эммой — оказаться на разных его половинках. Но мир все не раскалывался. Мы жили в одном городе, даже моя квартира и та была в том же районе, мы ездили на Одних и тех же автобусах, ходили в одни и те же магазины. Один из продавцов постоянно меня спрашивал, зачем я покупаю хлеб, когда моя жена зашла передо мной и уже купила буханку. Несколько раз я проходил под окнами ее квартиры. Было поздно, шторы были опущены, горел свет. Только однажды я заметил одну из кошек на подоконнике, между шторой и стеклом. Интересно, а она меня увидела? Я знал, что не надо было туда ходить. Эмма уже жила с другим, не знаю, как его назвать, ладно, с отцом.