− У меня было ведро вина… − начал я.
− Тут оно.
− Где?
На столе у изголовья, словно дорогая ваза, ждущая охапки цветов, стояло моё ведро. Ну не совсем моё, поменьше и другого цвета.
− Полное вина? − тревожно спросил я.
− Да, − радостно подтвердил Лесник.
− Ты понял? Оно не заканчивается.
− Конечно, раз ты в него постоянно подливаешь.
− Как это?
− Не помнишь?
− Нет.
− Ты покупал вино в бутылках и сливал в ведро.
− Ерунда какая-то… А деньги откуда?
− Выпрашивал у ларька, рассказывая, что ты морячок со шхуны, ушедшей на дно в море Бахуса. Великолепно рассказывал! Все смеялись, а один мужик сунул денег, ну и я добавил, а ведро в песочнице нашли.
− Глупо.
− Может быть, и глупо, но с этой глупости мы имеем полное ведро вина.
− Ты один дома? Это точно ты? Наклонись ближе, что-то я тебя плохо вижу, глаза слезятся.
− Да, предки на даче, − вплотную приблизив лицо, сообщил Лесник, − иначе я бы тебя сюда не потащил с ведром вина.
Он исчез в темноте, чем-то погремел, включил свет в прихожей и вскоре появился со стаканами. Вид у него был жизнерадостный, словно мы собирались окунуться в источник вечной молодости. Мне даже показалось, он светился.
− Ты чего это? − невольно спросил я.
− Не знаю, ощущение, словно в космос стартую.
− Люди-то всё по космосам, а мой голосам, − передразнил я. − А сколько время?
− Скоро светать начнет.
В космос Лесник отправился один, на середине ведра его ступени оторвались, и он полетел. Меня вино не брало, и я засобирался домой.
− Отлей половину, − еле ворочая языком, попросил Лесник из далекого космоса.
− Держи, − поделился я.
Дома я стал приходить в себя. Пока отмывался, позвонил отец и спросил:
− Ты не забыл, что твоя неделя заканчивается?
− Как заканчивается?
− Так. Завтра-послезавтра занеси ключи. Понял?
− Понял. У тебя всё в порядке?
− Всё.
− И где ты был неделю? − спросил я у существа с безумными красными глазами в зеркале
Существо дико поозиралось, потом заглянуло в ведро. На дне плескалось чуть больше литра.
Я осторожно разделил содержимое на три равные части. Выпив первую порцию, я хорошенько отдышался, достал из чулана печатную машинку и попытался зарифмоваться. Но ничего не получалось, трижды я брал чистый лист и трижды выстукивал одним пальцем одну и ту же чушь:
нас имеют, как хотят – как щенят или котят
нас имеют каждый день – все, кому иметь не лень
Я плюнул на лист, скомкал и кинул на пол к остальным.
На кухне я сразу выпил вторую порцию и почувствовал, что я Уолт Уитмен, которого неожиданно придавило космосом, и ему стало тяжеловато жить под бременем вечности. И я настучал на четвертом листке:
сердце моё было брошено
в серную кислоту любви,
его перетерли на каменных жерновах одиночества,
душу, как старую тряпку, бросили в ноги бродягам -
всем одиноким несчастным безумцам,
казалось, во мне не осталось
ни капли дневного света,
казалось, во мне не звучало
ни ноты живого звука,
только немного звериной привычки -
цепляться за жизнь,
воздух глотать и пищу,
воздух и пищу…
даже инстинкт сохранения во мне
обратился в сломанный механизм,
и вместо радости жизни -
странное напряжение,
словно я один из поваленных высоковольтных столбов,
словно я огромное дерево,
что сломлено бурей,
вырвано с корнем и брошено в пропасть…
Тут я остановился и перевел дух. Меня вдруг растрогало, что я поваленный высоковольтный столб. Нахлынувшая волна жалости к себе и ко всем страдавшим и страдающим за любовь заставила разрыдаться. Слезы оставили кляксы.
Я сходил, ополоснул лицо, вышел на балкон и закурил. Внизу у детской качели стояли молоденькие студентки, тоже курили и болтали:
− Знаешь, Юлька, а он ничего этот твой однокурсник.
− Генка, что ли?
− Нет, Игорек.
− Аа. А мне Генка больше понравился.
− Ой, Юль, он так посмотрел на тебя сегодня после лекции.
Воспоминание обожгло меня: Юля! Надо немедленно исполнить желание − сделать всё, что в моих силах. Пусть она уедет в Париж. Я бросился к ведру, сцедил последнюю порцию и через мгновение, не успевая переводить дух, в две руки отпечатывал в пустоте: