Очень часто обращение к числу у Августина более надумано, чем разумно, так как математическое отношение начинает служить уже не принципам эстетического порядка, а капризам иррационального символизма. Это происходит, например, в случае, когда крестильная купель делается восьмигранной для обозначения восьми частей возрожденного человека. Четыре грани символизируют четыре темперамента человека; три грани — три его духовных элемента: душу, сердце и ум и одна грань — качество, вновь рожденное в человеке христианством. Далее, число семь иногда служит не столько частью идеальной системы порядка, сколько магическим словом: имеется семь возрастов, семь добродетелей, семь главных грехов, семь просьб в «Отче наш», семь планет, семь звуков в гамме.
Музыку Августин определяет как науку о правильном измерении и проводит математический анализ различных типов ритма.
Иногда, впрочем, Августин весьма одобрительно отзывается об эмоциональной стороне эстетического явления и тем самым несколько отступает от своей склонности к использованию в определении красоты чисто математического критерия. Здесь, видимо, сказывается то, что он сам в молодости был преподавателем риторики, профессиональным критиком поэзии. Красноречие усердно изучалось и практиковалось ранним христианством. Христианский проповедник должен быть красноречивым, говорил Августин, «чтобы устрашать, смягчать, бодрить и воодушевлять людей».
Художественные приемы риторики способны придавать большую убедительность догматам, изложенным в проповеди. Хорошая цель оправдывает применение средств, возбуждающих страсти. Такие художественные приемы, как риторический вопрос, антитеза, метафора, гипербола и другие риторические фигуры одобряются церковью. Однако грубые и необузданные страсти, где бы они ни встречались — в искусстве или вне его, — разумеется, всегда осуждаются. Отсюда очень часто встречающееся в Средние века осуждение искусства в целом как вредного обманщика («расточительной лжи»). Однако многие отцы церкви, знакомые с классической литературой и философией, защищают искусство и находят ему место в христианской культуре.
Августин признает за поэтическим вымыслом своеобразную правдивость. Ложь он определяет как притворное сходство с правдой: «Ложное — это то, что притворяется тем, чем оно не является, или стремится быть тем, что ему не свойственно». Ложь вообще разделяется на две категории: обманы, порожденные природой, и обманы, совершенные живыми существами. Обманы, совершенные живыми существами, подразделяются в свою очередь на практические и умышленные обманы, с одной стороны, и, с другой, на обманы с целью развлечения. К этой последней категории Августин относит поэзию, комедию, юмор, пантомиму.
Таким образом, можно сказать, что художественный вымысел Августин считает не только сравнительно невинным, но и признает за ним определенную парадоксальную правдивость. Произведения искусства, говорит он, имеют тенденцию быть чем-то таким, чем они полностью все же не могут стать. Нарисованный человек не может быть вполне человеческим существом, к какому он по своему виду, казалось бы, приближается, а комедийные актеры не могут быть теми реальными лицами, каких они изображают и пытаются в известной мере «воплотить». Но воля автора этих вымыслов направлена к правде, и обманчивый внешний вид является необходимым условием для правдивого изображения. Воля автора, приводит пример Августин, делает актера Росция ложной Гекубой, но в то же время эта воля делает из него подлинного трагического актера, и именно такова основная цель драматурга.
Из этих рассуждений Августин делает вывод, что произведения искусства правдивы именно благодаря своему специфическому свойству ложности и что артист не может быть верен себе и выполнять свое назначение, если он не является, в известном смысле, обманщиком. Тот, кто не является фальшивым Гектором, не может быть подлинным трагическим актером. Далее, изображение лошади не может быть верным, если это не искусственная лошадь; отражение человека в зеркале должно быть не настоящим человеком, чтобы быть подлинным отражением.