Настал день Первомая. Братья с женами отправились на демонстрацию, но Мальсаг отказался наотрез.
— У меня ноги болят от асфальта, — придумал он, — я лучше здесь буду демонстрацию смотреть, по маленькому кино.
И снова угнездился перед телевизором.
С демонстрации семейство вернулось уже с Белитой и всеми остальными. Сели обедать. На отсутствие аппетита никто не жаловался, и вскоре от индюков остались лишь кости и воспоминания. Отдали должное халве, галушкам, плову и другим яствам. После обеда Белита сказала, что она уйдет ненадолго, но вечером они ее снова обязательно увидят. Так и сказала:
— Вы меня вечером увидите.
При этих словах Алаудин засмеялся, а Балаудин и Салаудин переглянулись, но ничего не сказали. Старику же было не до этого: он уже смотрел фильм «Русский музей».
Вечером к старику подсели и остальные члены семьи: никто не хотел пропустить праздничный концерт. С удовольствием посмотрели танцы в исполнении народного ансамбля, послушали певцов и музыкантов.
— А сейчас, — сказала дикторша, появившись на экране, — перед вами выступит молодая поэтесса Белита Мальсагова. Она прочтет вам свои последние стихи. Это — ее подарок родной республике. Кстати, товарищи, поздравим Белиту особо: ведь сегодня ее день рождения, она родилась первого мая. Ей сегодня исполняется ровно двадцать лет.
Мальсаг сначала даже не понял, о чем шла речь и ничему упоминали имя его дочери. При чем тут она?
И лишь когда на экране появилось лицо Белиты и она начала читать стихи, — он уразумел — в чем, собственно, дело. Первые минуты он от волнения плохо слышал, а вместо лица, такого знакомого, ему мерещилось какое-то светлое пятно. Но потом старик пришел в себя и сидел не шевелясь, стараясь не проронить ни слова. В отличие от него Маржан выражала свой восторг довольно бурно: она подпрыгивала на стуле, хохотала, шлепала себя по коленкам и восклицала в особенно, по ее мнению, интересных местах:
— Осто-оберла![1]
А Мальсаг слушал молча.
Последнее стихотворение все слушали молча. В нем Белита благодарила за свое счастье Родину, своих земляков, и, наконец, учителей и друзей. А в конце слова благодарности были обращены к ее семье — братьям, отцу и матери.
Мальсаг вдруг раскашлялся, вынул платок и стал протирать свои очки.
Передача кончилась. Старик еще некоторое время сидел молча. Потом, обернувшись к сыновьям и невесткам, он с торжествующей ноткой в голосе сказал:
— Ну, вот! Не говорил ли я вам, что когда-нибудь эта девчонка принесет нам славу?
— Мне помнится, отец, что ты говорил другое, — попытался восстановить истину Балаудин.
— Может быть, может быть, — охотно согласился Мальсаг. — Ну и что? Разве я не могу ошибаться? Что я, не человек, что-ли?
И как бы про себя добавил:
— Да что же она не идет? Я попрошу, чтобы она здесь, дома, еще раз рассказала нам свои стихи. Я их не совсем запомнил.
ЭСТЕТЫ ИЗ КУКАНОВКИ
— Все бы хорошо, — сказала Алина, услышав, наконец, от Антона «а давай-ка поженимся», — но вот фамилия твоя…
— Дело не в фамилии, а в человеке, — философски заметил Антон. — Бывают фамилии и хуже. Я вот знаю одного крупного руководителя, так его фами…
— Я не за крупного руководителя выхожу. Но не желаю, чтобы меня называли «Алина Свинина». На всю Кукановку срам!
— А мы поставим ударение на последнем слоге, — безмятежно заявил Антон. — Будешь не Свини́на, а Свинина́.
Алине ужасно захотелось немедленно «поставить ударение» на шее жениха. Но… то, что дозволено жене, не дозволено невесте. Приходилось искать другие аргументы.
— Подумай о детях! — с надрывом сказала она.
— Ка… каких детях? — изумился Антон.
— Как это каких? Наших с тобой, конечно. Как их будут называть в садике? А в школе?!
Антон широко улыбнулся:
— Ну… Мальчишку определенно будут дразнить свиненком или окороком. А девчонку — сарделькой. Ха-ха!..
— Ты садист! — взвизгнула Алина. — Если так — ищи себе другую Свинину.
— Аленька, я же пошутил! — оробев, сказал Антон. — Ну, скажи, что ты предлагаешь?
— Примешь мою фамилию: Антон Сангурский! Чем плохо?! Звучит?
Антон согласился, что звучит. И в пгт Кукановке появилась молодая семья Сангурских.