Всю свою жизнь (а он мне ровесник) мой приятель Антон Клюквин стремился быть непохожим на других людей. Он хотел все время выделяться из толпы, обращать на себя внимание, выходить из ряда вон. Чтобы на него все время пялили глаза.
Моя тетка говорит, что Антон так и родился с синдромом исключительности. Это у него как бородавка.
Ладно. Пускай бородавка. Но ведь их теперь свободно уничтожают в Институтах красоты. Почему бы не вывести и Антошкин синдром? Тем более, что от него одни только неприятности. И самому носителю синдрома, и окружающим.
Однажды он повесил на шею два транзистора — один на спину, другой — на живот. Настроил их на разные волны, причем на всю мощь, и отправился гулять по микрорайону. За эту идею инвалид дядя Женя подшиб его костылем.
— Глупостями занимаешься, — убеждал я его, — вот и получил фингал имени Склифосовского. Правильно тебе выдал дядя Женя.
— Бог с ним, — отвечает Антон. — Зато, Аркашка, какая толпа собралась!.. Нет, Аркадий, в наше время обратить на себя внимание — это не так просто.
Другой раз он выкрасил волосы в лиловый цвет и в таком виде отправился за хлебом. Толпа была несколько поменьше, чем в первый раз, и никто Антошку не бил. Правда, кассирша сначала перепугалась, но потом все же чек ему выбила, и хлеб он купил.
Его мысль неустанно работала в поисках разных идиотских новаций. И он нашел для себя «золотую жилу» в старых дореволюционных журналах, которых у старухи соседки было великое множество. Однажды в «Синем журнале» (такой действительно, выходил) он наткнулся на фотографию артистки кабаре Изы Изабо. У нее на ноге был браслет с яшмой, а на шее — живой уж. Какой-то болван с восторгом писал, что ужа она носит в жаркую погоду для прохлады.
На другой день Аркашка вышел на улицу не в джинсах, как обычно, а в шортах. На левой ноге — ручные часы.
Надо сказать, внимание он на себя обратил. Но очень дорогой ценой. Каждый встречный-поперечный считал сбоим долгом спросить который час.
И надо было отвечать, иначе вся идея шла насмарку. Антону приходилось то и дело нагибаться к своей левой ноге. Когда ему надоело — он попробовал задрать ногу к носу, но получилось совсем ерундово: он шлепнулся на асфальт и здорово расшибся.
Дома, когда я, массируя ему нижнюю часть спины, ругал его на все корки, он изрек:
— Часы на ноге — это анахронизм.
— Конечно, — поддержал я. — Привяжи к ноге аквариум.
— Я на Тишковском водохранилище видел одного, — продолжал Антон, — у него на шее висела во-от такая блямба. Я спросил, что и зачем. Он ответил, что это бегемотный зуб. И что этот зуб — омлет.
— Какой еще омлет? Наверное, амулет. Да и зуб скорее всего свинячий. Вытащил из студня, просверлил дрелью дыру и повесил… А вообще я слышал, что вот такие фортели выбрасывают неполноценные люди, если они чем-нибудь недовольны. Так сказать, в знак протеста.
Антон подумал и заявил:
— И я.
— Что и ты?
— И я в знак протеста.
Тут я встал в тупик.
— Вот так номер! А тебе с чего протестовать? Чего тебе не хватает? Тоже протестант объявился. Адмирал Колиньи.
— Мало ли. Если хорошо поискать — найдется. Билетов в «Современник» не достать. Джинсов с колокольчиками в продаже нет. А тут еще «Спартак» огорчил, кубок прошлепал… Нет, Аркашка, у меня очень даже много поводов для протеста.
Я плюнул, и уже хотел идти домой, как он завопил:
— Ай, погоди, не уходи! Посмотрим еще один журнальчик!
— Небось, конца прошлого века? Спасибо.
— Этого месяца, — ухмыльнулся Антон, — я его нашел в урне возле гостиницы «Националь».
В этом журнале его поразила дева с огромными, как желуди, зубами, и ногами, похожими на две кочерги. Возле девы стоял павлин, который растаращил свой хвост на всю страницу.
— «Самая оригинальная женщина года», — прочитал Антон. — Стенографистка Лиз Смит в знак протеста против классической музыки купила в рассрочку павлина и выучила его кричать «Долой Баха и Бетхо!» И полиция ничего не может сделать: ведь кричит не Лиз, а павлин. А он за свои поступки не отвечает.
— Вот и прекрасно. Купи и ты павлина и выучи его чему-нибудь. Вот толпа соберется!
— А где мне взять такую птицу, — забормотал Антон, — чтоб распустивши пышно хвост…
— Вместо павлина сойдет индюк, — предложил я, — будет не так эксцентрично. К тому же дешевле.
Через три дня раздался телефонный звонок:
— Приходи. Нашел, — и Антошка повесил трубку.
Он сидел в дворовом скверике и притворялся, будто читает книгу на испанском языке. Левая лодыжка у него была забинтована. В самом дальнем углу скверика, привязанные за ноги к кусту сирени, гуляли индюк и индюшка, серые в крапинку. Вокруг них стояла ватага ребятишек: они кормили птиц печеньем, а те кричали на разные голоса.