Михкель хочет ответить, но сдерживается и с особенным усердием начинает понукать лошадь. Видно, Мари больно задела его. Иначе и быть не может, потому что история была действительно не из приятных, и Михкель по сей день раскаивается в своей «глупости». Как-то раз старик, возвращаясь с ярмарки и проезжая мимо Тулленговской церкви, зашел к сыну. На пасторском дворе он встречает кучера. Без всякого дурного умысла старик спрашивает: «Здорово! А Яан дома?»
«Какой Яан?» — в свою очередь спрашивает кучер.
«Ну известно какой — сын мой».
«А кто такой твой сын?»
«Помощник пастора».
Кучер, конечно, вылупил глаза, потому что он не знает, что помощник пастора — сын простого мужика и христианское имя его — Яан. Эту чудную историю он рассказывает другим, те — третьим, и вскоре по всему приходу слышится: «Здорово! А Яан дома?» Это наконец доходит до ушей самого помощника пастора, и он с горечью рассказывает об этом матери. Та, конечно, налетает на старика всякий раз, как только ей вспоминается эта ужасная история, а вспоминается она ей часто. К счастью, «пастора Яана» вскоре назначили в другой, более отдаленный приход, где история эта была неизвестна и где не знали мужицкого имени, данного пастору при крещении. Через несколько месяцев он сосватал в городе молодую богатую жену и благополучно живет-поживает теперь в звании почтенного пастора…
— Послушай, старик, что я еще скажу тебе, — снова берет слово разумная мать господина пастора, после того как она не без удовольствия поглядела на смущенного мужа. — Смотри, не смей показывать там, на церковной мызе, свою вонючую носогрейку, спрячь ее за голенище или куда ни на есть подальше. Ты же знаешь, что он не любит запаха трубки. Разве не помнишь, как сердито он принюхивался к запаху твоей махорки еще тогда, когда был студентом и приезжал к нам из Тарту. А теперь он господин пастор! И это еще не все: подумай о его супруге. Она точь-в-точь такая же барыня, как наша госпожа помещица! Тонкого воспитания, важная и, конечно, благородного происхождения. Боже упаси, если она увидит твою трубку или почувствует запах твоей махорки! Старик, запомни это!.. Господи, мне самой боязно показаться ей на глаза. Бог ведает, какая она важная да благородная! Под силу ли нашему брату и говорить с такой!
— Не отчаивайся! — говорит Михкель, лишь бы сказать что-нибудь. — Все же она жена нашего сына и знает ведь, что родители ее мужа — простые крестьяне. Если сын перед нами не загордился, то и жена не загордится.
— «Жена, жена»! — снова рассердившись, передразнивает матушка Соонисте. — У твоего сына не жена, а барыня. Понимаешь?
— Барыня — все равно тоже жена, — бормочет в ответ старик. — Когда ты только перестанешь?
Нет. Старушка снова и снова наставляет старика. Выколотив трубку о крыло телеги и сунув ее в карман, старик совершает новый проступок: он сплевывает сквозь зубы на дорогу. Снова выговор!
— Недоставало еще, чтобы ты стал плеваться в комнатах у господина пастора! Что ж, загаживай там своими мерзкими плевками чистые полы и стены! От такого, как ты, и ожидать нельзя ничего хорошего! Да и какое у тебя понятие о господских комнатах — плюешь куда ни попало! Знаешь ли ты, что у господ все так чисто, все так блестит, что глядеться можно все равно как в зеркало? Я это знаю — недаром целый год прослужила у господ, пока ты не увез меня в деревню. А ты, откуда тебе знать все это!.. Старик, добром тебе говорю, хоть на полдня оставь свои мужицкие повадки, не позорь нашего сына перед барыней!
Михкель, правда, ничего не отвечает на это, но тайком, в глубине души, решает в точности придерживаться наставлений жены и ни в коем случае не позорить своего сына. Даже сморкаться он станет только в платок, который Мари ему дома сунула в карман.
Старики замолчали и задумались. Только однообразное, машинальное «но-о!» Михкеля, фырканье кобылы и стук лошадиных копыт да шум колес нарушал тишину. На кожаную полость беспрерывно летели комья грязи с колес и из-под копыт. Местами дорога была такой грязной, что лошадь словно бы месила глину. В лицо седокам била холодная изморозь, пронизывающий, сырой осенний ветер забирался в нос и уши. Кусты и деревья возле дороги, осыпанные золотом и багрянцем осени, печально понурились, а на лугах, покрытых ржавой травой, словно дым, стлался туман.
— Гляди-ка, старый, уже башню видать!
Радостный возглас Мари вывел Михкеля из задумчивости. Он широко раскрыл глаза и действительно увидел за ольшаником четырехгранную, остроконечную темно-серую башню. До нее было рукой подать, и, если бы туман не был таким густым, старики уже давно бы ее увидели.