— Слава богу! — со вздохом облегчения произнес старик Соонисте. — Ишь, кобыла вся в пене, да и сами мы застыли. Ну и дорога!
А старушка скрестила руки и благоговейно, как в молитве, взирала на башню, которая будто качалась, то исчезая, то вновь выплывая из-за быстро бегущих облаков.
Через четверть часа лошадь была поставлена у коновязи перед корчмой, спина ее покрыта одеялом и на морду надета сетка с сеном. А старики быстро зашагали к церкви.
Но скоро они заметили, что опоздали: служба уже началась. На церковном дворе возле лошадей стояло лишь несколько человек, а из церкви неслись звуки органа и пение. От какого-то крестьянина они узнали, что сегодня после службы на эстонском языке будет еще немецкая проповедь, поэтому служба и началась раньше, чем обычно.
— Говорила я тебе — погоняй лошадь! Но куда там, тебе лошадь милее, чем проповедь сына! — с горьким упреком прошептала хозяйка Соонисте.
По лицу старика было видно, что он и сам раскаивается, что так берег лошадь. Он пытался оправдаться лишь тем, что проповедь-то еще не началась.
— Да, но проберемся ли мы теперь к кафедре! — продолжала ворчать Мари. — А посидеть-то уж вовсе не придется!
— К кафедре мы проберемся, положись на меня, — утешал, ее Михкель. — Держись только покрепче да лезь вперед.
Из-за плохой погоды в церкви было не очень много народу, чего опасалась Мари. Свободного места на скамьях они, правда, не нашли, но к кафедре пробрались без труда. Служба в алтаре, как видно, уже кончилась, прихожане пели молитву, а за ней должна была начаться проповедь.
Старики на коленях, с дрожащими губами, прочли «Отче наш», несколько раз глубоко вздохнули и, вымокшие, замерзшие, с трудом поднялись, чтобы по номерам, обозначенным на черных досках, найти в молитвеннике ту песню, которую сейчас пели.
Но они были так взволнованы, что долго не могли найти слова песни, а когда это наконец удалось старику и он отобрал молитвенник у дрожащей старушки, то оба запели не в лад друг другу и остальным прихожанам. Сами они этого не замечали. Не понимали они и слов песни. Разум и чувства их были прикованы к одной и той же мысли: наш сын — пастор, и мы сегодня впервые услышим его проповедь! Эта мысль так властно, так бурно звенела в их душах, что звон этот покрыл все остальные звуки — орган, пение прихожан и собственное их пение.
Они действительно впервые слышали проповедь сына, потому что молодой пастор после окончания университета провел свой первый, испытательный год в далеком приходе и так же далеко служил потом помощником пастора. Однажды Михкель попросил старого пастора в своем приходе, чтобы тот как-нибудь пригласил его сына сказать проповедь. Но этот пастор был немец, он не любил пасторов-эстонцев. Он ответил Михкелю, что неприлично, если сын здешнего крестьянина произнесет проповедь вместо него; это, сказал он, понизит уважение прихожан к духовному сословию. Он не внял смиренной просьбе Михкеля, хотя тот и был церковным старостой. Михкель считал, что господин пастор просто завидует. Ведь он не раз высказывал недовольство тем, что Михкель хочет выучить своего сына на пастора. Он говорил, что крестьянское сословие не должно карабкаться выше другого, — это, дескать, гордыня, за которую бог не преминет наказать. И уж если Михкель не хочет, чтобы сын его оставался крестьянином, то пусть отдает его в учение к городскому ремесленнику или купцу.
Упреки эти, обращенные к Михкелю, были несправедливы. Михкель вовсе не принуждал сына становиться пастором, сын желал этого сам. Михкель только уступил и согласился, тем более что сынок Яан проявил удивительное усердие в школьных занятиях и учителя горячо советовали отцу дать ему высшее образование. Достатка у Михкеля хватало. Да, конечно, мечта сына скоро пустила корни и в душах родителей, его цель стала и их целью. Они не уставали мечтать о той прекрасной, возвышенной минуте, когда их сын в длинной черной рясе с белым нагрудником будет стоять на кафедре и оделять грешников духовной пищей. А знакомые станут шептать с удивлением и завистью: «Это сын Соонисте!» Они дождаться не могли, когда в конце концов настанет этот радостный час.
Теперь он настал…
Спели последний стих. Дверь ризницы раскрылась, и оттуда вышел молодой пастор. Медленными, размеренными шагами, опустив глаза, взошел он на кафедру. В то время как орган, сыграв хорал, исполнял маленькую концовку, пастор склонил свою белокурую голову и помолился.