© Перевод Г. Муравин
НЕМЕЦ
Памяти Вольфганга Борхерта,
Такой обстановкой, как в этой квартире, в наши дни никто уже не стал бы обзаводиться. Это была квартира проуа[24] Минны.
В то утро она подняла штору в столовой и посмотрела вниз, во двор. Там не оказалось ничего интересного, а в комнате было много пыли. Раньше не бывало так пыльно, но кому станешь жаловаться, что теперь все иначе, чем раньше. Война оставила свои следы: на потолке в столовой несколько глубоких трещин, отколот большой кусок штукатурки. И — пыль.
Минна заводит граммофон. Это она делает всегда, когда убирает. Чтобы не было так тоскливо. Действительно, кажется, так веселей.
Стенные часы пробили без четверти десять. Скоро придет немец, всего только жалкий пленный солдат, но все-таки немец.
Безделушки останутся непротертыми? Ну и пусть! Слоники, стеклянные шары, глубокомысленная собачка, коробочки и шкатулки, негритенок, кусающий арбуз, и фарфоровая пастушеская идиллия — нежно целующаяся пара. Пусть все так и останется. Сейчас придет немец, а немец точен. Всегда.
Сколько ему лет, неизвестно. Он молод. А проуа Минна? Она не так молода, но главное — она считает, что выглядит моложе своих лет. В бане со спины ее можно принять за крепкого, плечистого мужчину, но сейчас, с высоко уложенными светлыми локонами, в узкой, очень короткой юбке, она выглядит женственно.
Уже без четверти десять, а проуа Минна еще не решила, пригласить ли немца в столовую, как в прошлый раз, или в кухню — там теплей.
Но есть еще и другая причина. Не те уже времена, чтоб их принимать в столовых, не те времена…
Времена другие. Но немец такой же. Точный.
Часы бьют десять.
— Простите, герр Лотар, что приглашаю вас в кухню. Там теплее, топится плита. Всюду невыносимо холодно. В двух комнатах разбиты окна. Стекол не достать. Вы же знаете.
Проуа Минна говорит с ним по-немецки.
Немец кивает.
Минна провожает его в кухню. Все так и есть, как она сказала: здесь тепло и топится плита. Ослепительно белая скатерть, бумажные салфетки, чашка для кофе — золото и кобальт, бутерброды с яйцом и колбасой.
Немец как немец, шинель потрепанная и без знаков различия, но он тщательно причесан, щеки выбриты, он чист, словно только что из ванны.
— Вы опять без конвоя, один?
— Да, совсем один.
— Отпустили?
— Они доверяют. Как и вы. Не все немцы фашисты.
— Вы не фашист?
— Нет.
— Это вы теперь так говорите, война-то проиграна, — горько усмехается проуа Минна. — Наверное, и мой мальчик где-то говорит так же. Что же делать, пусть говорит! Главное, что он жив и вернется домой.
— Фрау Минна…
— Молчите. Я понимаю. Все понимаю. Я тоже мать. Не надо объяснять, я вас не осуждаю. — Она наливает кофе в чашку — золотые края и кобальт. — Все еще строите, герр Лотар?
— Дом скоро будет готов.
— А потом?
— Неизвестно. Может быть, нас еще оставят строить, восстанавливать разрушенные дома.
— И вы не огорчаетесь?
— Нет, фрау Минна. Ведь это счастье, что мы можем строить. Мы слишком много разрушили. Если бы немцы только строили, это было бы счастье. Если нам только дадут строить…
— Вы сказали — если дадут, герр Лотар?
Немец кивает. Он не блондин. У него длинные темные волосы, зачесанные за уши.
— Сколько вам лет, герр Лотар?
— Двадцать пять, фрау Минна.
— Моему сыну исполнилось двадцать три.
— Где он?
— Его нет. Еще нет.
Часы бьют половину одиннадцатого.
— Говорят, он в плену.
— В России?
— Конечно, — кивает женщина со светлыми локонами. — Я жгла бумагу. Пепел был как какой-то корабль или возок. Я надеюсь… может быть, он тоже военнопленный, как и вы, герр Лотар. Это было бы счастье.
— Да, фрау Минна, это действительно было бы счастье.
— И на дочку я гадала. Но о ней я не беспокоюсь. Они бежали на лодке. Зять и она. Они взяли с собой меха, ткани. Мой муж думает, что лодка могла затонуть из-за рулонов ткани. Она была невелика. Но я не верю. У меня сердце болит только о сыне. Ему так шел мундир. Он был элегантен, мой мальчик. Ну, кушайте, герр Лотар, не стесняйтесь. Разрешите, я вам налью еще чашечку. Кофе достаточно крепок?
— Кофе очень хороший.
— Особенно я вспоминаю моего мальчика, когда натираю паркет. Потом сажусь где-нибудь, руки как свинцом налиты, и чувствую, что не в силах подняться. Наши полы натирал он. Он любил танцевать. Надевал шерстяные носки и скользил из комнаты в комнату. Потом звал меня. «Смотри, мамуся. Смотри, как я твои полы натанцевал», — говорил он. Ничего не могу поделать, сын мне милее, чем Хилья. А сахар вы не берете?