Хеймар не помнил, как он заснул, как попал в кровать и когда Яак спустился с чердачного этажа. Может быть, обоим им помогала Нора.
В окно струился летний полуденный покой. Хеймар с трудом поднялся. Возле кровати на ковре лежало письмо:
«С добрым ранним утром. Привет!
Не хотелось будить тебя, старина. Мы с Норой обещали соседу прийти сегодня поутру помочь ему в саду. Похмелье — жуткое! Ну да разве не здорово вспомнить иногда студенческие деньки!
Помойся в ванной (слева от кухни) и поешь (на столе). А захочешь уйти — загляни к соседу. Тот самый зеленый дом, что виден в окно.
Яак,
P. S. Состояние весьма гнусное».
В столовой Хеймара ждали огурцы, холодная куриная ножка и бутылка пива. Жадно, маленькими глотками он унял пожиравший его внутренний сухой жар.
Потом ему пришла в голову идея. Он тщательно обыскал карманы и нашел два мятых рубля… Он пойдет и купит цветы. Купит розы… Он понял свою роль, свой удел здесь, в этом пресловутом мире. И если уж быть кем-то, то быть на высоте… Он оставит розы на столе вместе с французским стихом из Бодлера, тем самым четверостишием, которым пользовался, увы, отнюдь не редко, потому что… мало у него французских стихов.
Пусть эти стихи манерны, пусть давно уже до них нет никому дела. Что с того! Он до конца будет верен своей роли. А букву «S» всюду — и в четверостишии, и в его плохом переводе — он напишет с длинными хвостами — чтобы побольше отзывало Казановой.
Галантная улыбка, и adieu. Adieu!
1962
АРВО ВАЛТОН
© Перевод Э. Яворская
ОПАСНОЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ
Архиепископ Донат встретил их в зале капитула. Они поочередно приложились к простертой руке святого отца, преисполненные сознания собственной значительности, ибо на совет призвали также их — всякого рода знатоков своего дела и попечителей, а не только от века непогрешимых церковников. Уже одно то, что вопреки обычаю их не пригласили рассаживаться за высоким столом, чтобы затем почтить благоговейным вставанием парадный выход его святейшества и принять его благословение, но что архиепископ приветствовал каждого особо, свидетельствовало о серьезности и деловой сути предстоящего совета, где праздничность и не могла иметь места. Ибо при решении особо затруднительных вопросов архиепископ Донат утрачивал чувство высокого парения и снисходил до уровня мирской суеты, где разум, роющийся наподобие крота, иной раз мог оказаться даже более полезным, чем сверкающий в небесах. И архиепископ великодушно дал это понять собравшимся, что они приняли с благодарностью и смирением.
К назначенному времени все они были на месте, и архиепископ сотворил краткую молитву, в коей испрашивал у всевышнего для всех ясного рассудка, проникновенности и прозорливости, что помогло бы должным образом раз и навсегда решить дело и пошло бы на пользу и благо всему миру.
Далее он сказал так:
— Я призвал вас к себе по делу доныне неслыханному, каковое на первый взгляд кажется малозначимым, однако оно посеяло в моей душе тревогу, и я хочу услышать ваше откровенное о нем суждение. Речь идет об изобретении неких искусных мастеров из города Майнца. Изобретения подобного рода в наше предприимчивое время рождаются то и дело, иные из них становятся благом как для низкого, так и для высокого сословия, тогда как другие, противу коих мы и выступаем со словом увещевания, представляются нам происками дьявола. И отнюдь не каждое изобретение удостаивается быть обсужденным на таком уважаемом совете, куда вы приглашены по настоятельной надобности. Более пространно суть дела изложит вам брат Магнус, имевший и время, и помощников, дабы ознакомиться с ним подробнее. Выступи вперед, сын мой!
Чуть в сторонке за кафедрой стоял доминиканский монах, перед ним были разложены какие-то предметы, в силу исходившего от архиепископа сияния оставшиеся для многих из присутствовавших пока что незамеченными. Монах взял с кафедры несколько листков бумаги и разложил на длинном столе перед собравшимися.