— Я думаю… им, наверное, было очень тяжело умирать…
— Да?
— Молодые ребята… в такое прекрасное лето…
Иван Васильевич тихонько хмыкнул, словно хотел что-то сказать, но промолчал.
— Я думаю, что подчас обстановка делает подвиг неизбежным, ну, просто жизнь дорога, и тогда в отчаянии совершают такие поступки, в которые потом трудно поверить, так ведь?
— А здесь… в этой крепости?
Знаете… мне кажется, они были очень одиноки, в том смысле, что крепость оказалась отрезанной от всего мира в первые же минуты войны. Вероятно, очень трудно умирать, когда неизвестно, узнают ли люди когда-нибудь о твоем героизме.
— Они так не думали! — прошептал Иван Васильевич.
— Теперь трудно сказать, что именно они думали. Они ведь почти все погибли. Только некоторые тяжелораненые, кто потерял сознание, попали им в руки живыми. Я считаю… это мое мнение… они все-таки знали, что им не удастся отстоять крепость, численное превосходство врага ведь было огромным… Может быть, правильнее было бы сдаться, чтобы потом…
— Как? Сдаться? — Иван Васильевич рывком сел в постели. — Сдаться им? — Он так крепко сжал пальцами спинку кровати, что она хрустнула. — Мы не имели права сдаваться, мы не могли…
Он вскочил с кровати, подошел, тяжело дыша, к окну и остановился в той же, что и раньше, судорожной, напряженной позе, глядя куда-то вдаль.
— Эту крепость… — вырвалось у него.
Как и раньше, он удивительно быстро успокоился. Это было слышно по его дыханию.
— Яак Хендрикович… — сказал он устало.
— Да?
— Яак Хендрикович, послушайте, что я вам скажу. — Он говорил медленно, но отчетливо, и мне показалось, что он долго искал каждое слово, прежде чем произнести его.
— Я скажу вам так. Вы молоды, может быть, вы об этом не думали… Я скажу вам так, Яак Хендрикович… Много боли испытали простые, как мы, люди на войне. Ох, как много… Я хочу сказать… Мой брат был один из тех, кто защищал эту крепость…
— Ваш брат?
— Мой брат был один из тех… Один из тех немногих, кто остался жив, кто вот так, трупом, попал в плен… Я вам скажу теперь, как говорил мой брат, когда он вернулся. Он говорил так…
Иван Васильевич сделал паузу и тихонько крякнул, как человек, на которого навалилась какая-то тяжесть.
— Он говорил так: «Это очень больно, когда ты видишь, что попал в плен и не можешь оказать никакого сопротивления этим дьяволам… Это очень больно, когда тебе ударом сапога выбивают все зубы… начисто! Больно! Но ты это выдерживаешь. А когда тебя и твоих товарищей заставляют лечь лицом в грязь и пускают по тебе лошадей с плугами… разве это не больно? Но и это можно вынести. Но вот…» — Он замолчал, и пауза продолжалась очень долго. — «Но вот… когда на тебя нападают так, как здесь, в этой крепости», — медленно заговорил он наконец, — «так, во сне, подло, прижимают тебя к стене, загоняют в подвал, все рушится, в тебя стреляют, жгут тебя… и ты чувствуешь, что если теперь не выстоишь, то в мире ничего не останется, они пойдут дальше, сожгут… раздавят Россию, родную… ох, тогда такая боль схватит за душу, с которой не сравнишь никакую другую муку… такая боль…»
Голос Ивана Васильевича превратился в шепот, что-то словно щелкнуло в его горле; заскрипела оконная рама.
— Так оно, наверное, и есть, — сказал я вполголоса.
Но затвор в душе Ивана Васильевича снова замкнулся. Он меня больше не слышал. Он молча подошел к своей постели, положил подбородок на спинку кровати и смотрел, прищурив глаза, в окно, словно видел зарю сразу над всей Россией.
В нем чувствовался какой-то надлом. Слишком резкими были переходы из одного состояния в другое. Когда я его слушал, мне все время вспоминался муж моей тети, который во время войны находился где-то в концлагере.
Я погасил сигарету и занялся самовнушением, чтобы заснуть. После бессонной ночи я чувствовал себя усталым. Странно, неужели действительно уже начинает сказываться возраст?
Я еще долго ворочался, а Иван Васильевич сидел понурившись, прижав подбородок к спинке кровати. У меня, правда, нет брата, но мне не верилось, что давние страдания брата можно так переживать спустя десятилетия.
Утром меня разбудил телефон. Разумеется, это был междугородный разговор.
— Яак?
— Ну конечно.
— Наконец-то я тебя поймала! Ты знаешь…
— Что случилось?
— Я вчера звонила, тебе передали? Ах, так… Я сперва позвонила не в ту гостиницу, сказали, что такой журналист у них не останавливался, но они могут узнать в другой гостинице, нет ли там, и они сразу же позвонили…