Но вот густо повалили мокрые хлопья. Ветер воет все сильнее и метет мужикам снег прямо в глаза. Они едва различают сухие прутики вех. Оба немного струсили, но бодро шагают вперед. Судя по времени, пройдено уже более половины пути, но из-за сильного ветра идти страшно трудно. Он треплет одежду, рвет полы, точно негодуя, что люди не хотят ему уступать.
А там… что это? Вдали что-то шумит…
Яак и Рейн останавливаются как вкопанные и прислушиваются… И правда — сквозь вой ветра доносится шум… это вода! Озеро вскрывается. Мужикам пока еще не видно, как ломается лед, но они понимают, что происходит там, вдали: вода пенится, льдины пляшут, волны с треском отламывают от ледяного поля кусок за куском — ужас, ужас!
— Пропали мы, Яак! — вскрикивает Рейн, снимает шапку и читает «Отче наш». — Вперед, Яак! — кричит он потом.
Мужики спешат, шум усиливается. Лед стонет и дрожит у них под ногами. Вперед, вперед, скорее, скорее!
На минуту оба останавливаются. Снимают с себя пояса, связывают их концами, но так как этого недостаточно, разрезают свои котомки на полосы, скручивают их и добавляют к поясам. Каждый наматывает себе конец пояса на руку. Провалится один — другой его вытащит. Лед под ногами вот-вот треснет. Все это они проделывают в страшной спешке. Они клянутся друг другу: тот, кому удастся спастись, позаботится о жене и детях погибшего. Вперед, вперед! Шум все нарастает, ветер превращается в бурю, снег валит как из мешка — о боже, о боже!
— Я пожертвую на церковь люстру, если останусь жив! — кричит Рейн.
— О, господи!
Яак ничего не говорит, но в душе дает обет, если господь его спасет, никогда больше не бить жену, не кропить лен, связанный в лейзики[3], водой, чтобы обмануть купца, не пасти по ночам лошадь на соседском выгоне, не дремать в церкви во время проповеди, не примешивать мякину в зерно, сдавая его в волостной амбар, — никогда, никогда больше не сделает он ничего подобного.
Если бы в ту минуту какой-нибудь усердный пастырь мог заглянуть в сердца мужиков — как бы он порадовался!
— Скорее, скорее, о, боже, о, боже!
— О, господи Иисусе!
Еще хоть час — и им удастся спастись. Но уже отчетливо слышен треск льда — о, господи, хоть бы один часок! Берег, как видно, уже недалеко. Скорее, скорее!..
Вода брызжет из-под ног, весь лед залит водой. Вон уже чернеет башня лохусууской церкви, но видна уже и сплошная полоса воды.
До берега верст пять…
Лед колеблется, стонет, в нем появляются трещины. Хотя бы полчасика еще — о, господи!
До берега одна верста…
Лед прогибается под ногами — чувствуется, что он рыхлый, как каша; пока он еще держится, но достаточно одного сильного удара волны — и он может проломиться! Одно слово на устах у мужиков, одно лишь слово: боже!
До берега полверсты…
Мужики перепрыгивают с одной льдины на другую, не раз уже вытаскивали они друг друга из воды, но все еще борются за победу жизнь или смерть.
До берега еще…
— А-а, черт, берег! — свалившись со льдины и стоя по колено в воде, кричит Рейн. Яак, берег, черт возьми! У меня уже дно под ногами!
«Люстра-то люстрой», — размышляет Рейн и вместо люстры жертвует на храм маленький подсвечник.
А через неделю Яак, готовясь свезти купцу лен для продажи, каждый лейзик спрыскивает мокрым веником: «Подати большие, а для купца рубль-другой ничего не значит».
1893
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Все рассказы начинаются с того, что где-то происходит нечто необыкновенное, что где-то должно случиться или уже случилось нечто, имевшее необычайные последствия.
В этом рассказе нет никаких исключительных событий; в нем будет идти речь только о бедной Мари из Пунасоо.
А в жизни такой пунасооской Мари действительно ничего особенного не случилось, ни в начале, ни в конце. Так, как жила она, жили и многие другие. Те крестики, что покрывают церковное кладбище, — одни поставлены сегодня, другие уже истлели, третьи покосились, четвертые и вовсе упали, — все они рассказывают о таких же Мари, которые некогда родились, жили и умерли, как и пунасооская Мари.
Мать ее умерла, когда девочке было полгода; а когда Мари, ползая, упала с порога и расшибла себе лоб, ее взяла в приемыши жена пастуха. У них девочка и сидела на полу, на куске овчины, пока не стала ходить.
Отец Мари умер еще до ее рождения.
После того, как она попасла деревенских свиней да потом еще лет шесть подрастала, пришло к ней большое счастье, она сделалась хозяйкой хутора. Нужен ли бывал деревенским хозяйкам узор для ткани — они всегда находили его у пунасооской Мари; хотели ли матери кого-нибудь поставить девушкам в пример — называли Мари; мечтал ли кто стать зажиточным и счастливым — тот хотел походить на пунасооскую Мари; и если нищий где-либо находил приют, пусть даже в полночь, то бывало это в Пунасоо.