— Подумаешь! — возражали молодые старшим. — Очень нам нужны его праздники! Будто мы сами не сумеем дома попить кислого пива да устроить себе разные развлечения.
— Всегда говори «они», «они», — подзадоривал сбоку другой молодой парень, которого, как видно, тоже испортили новые времена.
— Твои развлечения — чего они стоят, твои развлечения? Что ты в этом деле понимаешь? — спросит, бывало, кто-нибудь из старших.
И то правда: чего стоят крестьянские забавы по сравнению с господскими?
На мызе лазали на высокую, вымазанную свиным салом мачту; на мызе ходили по вращающемуся бревну, под которым была натянута на четырех столбиках простыня, чтобы падающий не расшибся (сама простыня была посыпана мукой, так что неудачник подымался с нее белый, как мельник); на мызе, на том же вращающемся бревне, дрались мешками с отрубями, да еще под бревном сыпали сажу; на мызе устраивали для ребятишек «бег в мешках», чтобы всласть посмеяться, глядя на их кувырканья; на мызе, стоя на наклонной плоскости с завязанными за спиной руками, ловили ртом подвешенный к дереву крендель, а если кому случалось упасть ничком да расшибить себе нос, то над ним хохотали до упаду, — смех не грех; на мызе ртом вылавливали двугривенные из кадки с мучной болтушкой: деньги туда швыряли сами щедрые господа да наказывали наливать кадку пополнее, чтобы ловцу не без труда доставались со дна кадки даровые дукаты.
Таковы были развлечения в ночь на Иванов день, которые устраивал барин — на радость крестьянскому люду! Сам он приговаривал:
— Они до того засиделись в своих избах, что уже провоняли насквозь, пусть проветрятся немного.
На таких праздниках присутствовали и сами господа — барин, барыня и барчата. Правда, барыня детей брать с собой остерегалась. Она говорила:
— Подойдут эти бабы деревенские, станут любоваться да нахваливать детей, а я страшно боюсь: они все такие грязные и грубые!
— Да ведь детям интересно посмотреть, как бегают крестьянские мальчишки, пусть приходят, — возражал барин.
— Но у мужиков столько кожных болезней, только вчера еще мне пасторша рассказывала, что зимой дети болели горлом… Боюсь я этих старух! — отговаривалась барыня.
Барин смеялся. Наверное, его смешило то, что барыня думает, будто одни деревенские болеют кожными болезнями. Да кто его разберет! Барин, видно, знал это дело лучше, чем барыня, раз та уступала мужу и все-таки пускала детей поглядеть на огни Ивановой ночи.
Кроме устройства праздника барин любил еще раздавать весной крестьянам телят новой немецкой породы. Говоря по правде, сам он их не давал, а разрешал управляющему продавать желающим: по рублю за однодневного теленка, а дальше за каждый день накидывался еще рубль.
Сперва мужики не хотели брать телят. «Дорогие, — решили они, — да, того и гляди, околеют! Сразу видно, что телята больно нежной породы!» Но позднее, когда кое-кому уже удалось вырастить теленка и продать его на ярмарке за семьдесят-восемьдесят рублей вместо обычных пятидесяти, их стали ценить. По этой же причине, в погоне за лишним рублем, и привела себе Иба из Кирьюканну бычка от управляющего мызой и назвала его «Пуню»[4], так как он был темно-рыжей масти.
Не успела Ээва с Пуню добраться до хлева, как за ними полюбоваться теленком новой породы поспешил и сам хозяин Яан.
— Ишь ты, паршивец! — пробасил Яан (такой уж у него был голос). — А ведь точь-в-точь как и наша мужицкая скотинка; а я уж подумал, что он о шести ногах! — Ээва хотела ответить, но тут Пуню взглянул на нового хозяина и промычал тоненько, нежно, точно детским голоском. — Скажи на милость! — молвил хозяин Яан. — И мычит так же, как наши деревенские телята!
— Проголодался, бедненький! — заметила Ээва сочувственно. — Подумать только, сколько проехали! — И, повернувшись к своему старику, распорядилась: — Помоги-ка распутать веревки, надо отнести малыша в хлев!
Голос ее становился все мягче, совсем как у матери, обращающейся к детям, когда она вместо «что болит у маленького крошки?» спрашивает: «сто болит у маленького клески?» Яан уже не сердился на Ээву. Проворно помог он развязать веревку и, взяв теленка в охапку своими сильными руками, промолвил:
— Ну что ж, посмотрим, какой ты будешь немецкой породы, — и понес Пуню в заранее приготовленные ясли.
Теленок поднялся в яслях на ноги, качнулся с одной стороны на другую, попробовал поднять голову, но, так как шея у него была еще слабая, он опустил голову и, жалобно промычав, повалился боком на солому. Другая скотина в хлеву откликнулась на зов малыша; теленок поднял голову и снова призывно промычал. Снова услышав ответ, он от радости ударил хвостом о солому — хлоп, хлоп: он был среди своих! Теленок промычал еще разок, уже повеселее — другие опять дружелюбно ему ответили.