Ох, как вдруг стало ему легко! Ему померещилось: он, уже дряхлый седой старик, кашляет на тех же полатях; перед ним стоит Иба и еще какой-то парень помоложе, — а он умирает. О, как ему стало легко!
Он повернулся на спину… Теперь он снова был молод. Ходил за стадом. Скот дремал на открытой лужайке, и сам он тут же лежал на спине. Ах, как хорошо было смотреть в небо, следить за блестящими, прозрачными облаками, белыми, как ягнята. Ах, как хорошо!
И опять новая картина встала у него перед глазами: он молодой парень, работает с отцом на сенокосе. Вечер… Убрали уже много сена. Стог готов… Устал он, страшно устал! Но — до чего же хорошо! Какое это приятное чувство!.. А потом он увидел себя танцующим на свадьбе со своей Ээвой, Ибой. Тогда она была еще для него чужой, он даже не успел с ней и поговорить толком, потому что мать торопила его со свадьбой:
— Яан, я старею, пора тебе жениться!
— На ком? — засмеялся Яан.
— Разве у тебя нет никого на примете?
— Нет!
— Правду говоришь?
— Чистую правду!
— Ну а что ты скажешь, если я приведу в дом Ибу из Хундиселья?
— Ах, Ибу, дочь Лиса? — спросил Яан.
— Да.
— Ну что ж! — безразлично ответил он матери.
Затем приехали сваты, повезли Яана к невесте и велели делать то да се; потом свадьба, на которой Яан танцевал с Ибой, нет, не танцевал, а отплясывал, бешено отплясывал… И как это было хорошо! Так же, пожалуй, как в тот канун Иванова дня, когда он на мызе напился пьяным и видел потом дома во сне, будто сам он барин и едет в карете: на облучке у него кучер, со всех сторон — целая толпа барынь и барышень, у самого в одной руке огромная бутыль водки, а в другой — большой кусок сахару, а булок-то, булок — полная карета, да все они такие сдобные да румяные! Ох, как хорошо!
Эти самые булки привиделись ему и сейчас, и он уже собрался было откусить кусок, как вдруг кто-то погнался за ним. Яан оглянулся, а за ним — барин, красивый, чисто одетый, при манишке, в лакированных сапогах, а в руке держит лайковые перчатки, бежит, кричит: «Бык Пуню! Пуню!.. Эй, куда ты с моим добром?» Яан взглянул на себя и увидел, что он действительно бык, только крохотный, точь-в-точь как этот рыжий теленок там, в закуте, в хлеву… А нарядный господин все гонится за ним, догоняет его и вытаскивает из кареты, валит наземь и сам валится на него, стиснув ему ноги, потом колени, потом живот. И добирается все выше! Яан соображает, что это кошмар… Стараясь высвободиться, он принимается кричать. Но кошмарное привидение в образе барина все наседает: «Признайся, что ты — Пуню, тогда выпущу!» Тут Яан разозлился: не хотел он быть Пуню… Но привидение наваливалось все сильнее и сильнее ему на грудь, на горло, на рот, на нос, на глаза… Оно так надавило на глаза Яана, что тот (как это обычно бывает и что может каждый проверить) увидел не одного разодетого господина, а двух, трех и больше: их белые повязанные под горлом галстуки видны были издалека, словно манишки у ласточек, когда те подымаются стаей ввысь. И Яан почувствовал, что наступает ему конец. В смертельном ужасе он наконец решился признаться, что он — Пуню. «Я — Пуню, Пуню», — кричал он изо всех сил, но это было так ужасно, так отвратительно, так невыносимо!
Вдруг кто-то толкнул его в бок и спросил:
— Яан, Яан! Что с тобой? Чего ты орешь?
— Ох-ох-ох-хоо! — вырвалось стоном у Яана.
— Чего ты разорался: Пуню да Пуню! — испуганно спросила Ээва, стоя у полатей. — Что с тобой?
— Кошмар меня замучил.
— Чего это ты голосил про Пуню?
— Мне было так велено!
— Ох, господи Иисусе! — охала Кадри спросонья в углу подле насеста. — Верно, порчу напустила на него та бабка из Алттоа! Старые счеты — Яан-то ведь не женился на ее внучке Мадли!
— А я уж решила было, что ты умираешь, — сказала Ээва, — ну, вставай, пойдем спать в горницу.
В руках у Ээвы была маленькая коптилка, лучина давно погасла. Яан ушел с Ээвой спать.
Проклятый Пуню!
А Пуню уж давно преспокойно спал на чистой соломе и даже во сне не мог себе представить, какая из-за него в доме произошла история и какой нелепый сон приснился его хозяину.
Пуню еще сладко спал, когда кто-то принялся его будить. У Пуню, как обычно у детей, утренний сон был очень крепок, и он никак не мог открыть глаза.
— Ну, вставай, вставай! — кричал ему кто-то, но смысл этих слов так до него и не дошел. Да и где ему, недельному Пуню, понимать человеческую речь?
— Ну, вставай, вставай! — закричали опять. Не в силах еще раскрыть глаза, он почувствовал, как кто-то потянул его за ухо.