Потом разругались. С треском. На все корки.
Малли с хутора Кунгла. Один раз. На сенокосной толоке у Серги с хутора Юурика.
Когда на остров Рухну ездили за молодыми елями для свай, тоже дело было. Как зовут, не помню. А было.
Потом Юта была. Девяносто девять.
Потом война.
Счастье, что живой остался, что уж тут о другом толковать.
Эх-хе-хе.
Когда домой вернулся, неохота было на абрукаских девушек глядеть. Потому что Юта крепко сидела в сердце. То ли Юта, то ли память о Юте. Может, это то же самое.
Осенью мы две недели ловили треску за полуостровом Сырве. Там было. Не то чтобы любовь. Двое бедолаг нашли друг друга. Несколько раз. Луизе-Амалие.
Зимой ездили под деревню Памма лес заготавливать. По вечерам танцевали под граммофон до упаду. Я был насчет вальса дока, фронтовик к тому же. Имел успех. Вийола несколько раз новогодние открытки присылала. На одной было написано: «Каспар! Чудесные воспоминания не меркнут, как звезды на заре».
Вот так вот.
Приятно вспомнить.
А вообще-то я все время надеялся, что Юта воротится. Вдовы ждали погибших мужей, я ждал Юту из Швеции.
Иной раз вечером задержусь на причале, сяду на старые бревна, гляжу в море, а сам думаю:
«Не так уж она далеко, всего лишь за этой водой. Надо крикнуть погромче, во всю глотку, и она услышит, и она воротится. Юта — простая деревенская девушка, чего ей там делать-то, в богатом королевстве?»
Н-да…
Не воротилась.
И крики не помогли.
Один раз под Великими Луками, ночь морозная была, раненый кричал где-то возле железной дороги:
— Ребята!.. Помогите… Я Пеэтер Тамм.
Меня оставили на станции, на втором этаже, следить за связью. Сказали — отлучишься, схлопочешь пулю.
А раненый все кричал в морозной мгле:
— Ребята!.. Не дайте погибнуть. Я Пеэтер…
В бесконечной тьме это звучало, как плач лебедя, застрявшего во льдах. До костей пробирало. Кричал всю ночь. К утру затих.
Эх…
Надо было подползти к нему. Пули испугался.
Вот какая история.
Может, умнее было пулю схлопотать.
Эх…
Юту ждал до следующей весны.
Понапрасну.
Я бы и дольше ждал, мысль-то человеческую не запрешь на засов. Но весной мы начали гулять с Марге, жизнь своего требовала. Жены фронтовиков уже готовились детей рожать, по утрам на берегу всех мужиков встречали невесты либо жены, а я вылезал на берег как бродяга какой. Не с кем было ни тоску, ни бутерброд разделить. Словно я браконьер, а не честный рыбак. Душе радости хотелось.
Марге была молодая и красивая.
Вообще-то некрасивых девушек не бывает.
Большие карие глаза у Марге были красивее всего. И у матери ее и у отца глаза не такие. Марге свои унаследовала от кого-то из предков.
У наших дочек — Луйги и Вийре — глаза тоже не такие. Вот и догадайся, в кого они пошли.
Да, первое дитя была девочка. Славная штука маленький ребенок. Перебирает у тебя на пузе ножонками, щекочет, как муха. Второй раз тоже девочка. Девочка так девочка. Я из этого скандала не делал.
У Яака с хутора Пыллу одни девчонки. Шесть штук. Когда последняя родилась, Яак ходил по деревне, просил выпить и плакал в голос.
— Как родился, парень был. Своими глазами видел. А потом усох в девку.
Я не плакал, потому как знал, что обязательно парень родится.
Эх…
До сих пор не родился.
Жизнь прекрасна, но сурова.
Когда еще Ракси был живой, мы с ним порой уйдем на выгон, ляжем в можжевельниках и глядим на небо. Можжевельник — прекрасное растение, а ежели под ним еще четвертинка схоронена, так лучшего дерева для больной головы не найти.
Лежу себе там, грызу травинку и говорю своей собаке, которая все понимает:
— Вот мы с тобой тешимся тут тайком, товарищ мой тверезый, глядим на небеса, куда однажды твоя душа отлетит и моя душа отлетит. Мы повстречаемся, Ракси, — все равно на небесах ли, еще где, но вот сыночки наши никогда на земле не встренутся, потому как их нету! Грустно…
А Ракси далеко вперед морду вытягивает. Все понимает. Даже воет. Я не вою. Душа у меня воет. Но так, что людям не слыхать, а собака понимает и, может, даже слышит.
Эх-хе-хе.
Ох ты, Виктор обороты у мотора сбрасывает. К Абруке уж подходим. А я весь мокрый лежу в этой духотище, небось пот сквозь гроб капает. Что же дальшё-то будет, дорогие земляки?
Эх-хе-хе…
Мне-то ничего. Я тертый калач. Но какой вид будет у моей Марге, когда я, откашлявшись, сдвину крышку с гроба и пожелаю всем собравшимся, так сказать, успехов в труде и счастья в личной жизни.
Ведь вся эта хреновина в конце концов на шею Марге свалится. Она гроб заказала. Я-то не виноват. Кабы гроба не было, я бы не мог в него забраться. Просто и ясно, ежели подумать. Да чего тут думать, даже спина взмокла, до того вспотел. У покойников должно быть зверское терпение, чтоб годами вот так в гробу лежать. Да будет, как говорится, им земля пухом…