— Марге, — застучал я кулаком в окно.
— Марге! Жена!! Ракси!!!
И тут за погребом грянул выстрел.
Неужели так просто и так жестоко расстается собака с человеком? Нет. Это не может быть.
— Ракси! Ракссс!! Слышишь ты!
Не помню, как я выбрался из кровати, как приковылял во двор, каким образом оказался под большой липой, где лежал на земле Ракси, бок и грудь в крови.
— Ракси, — всхлипнул я. — Ракси, сыночек… — и рука моя шевельнулась, погладила окровавленную шерсть.
И собака, уже оцепенелая, с выпавшим изо рга посиневшим языком, собака, у которой не было уже никаких признаков жизни, вдруг махнула хвостом.
Мертвая.
Мне. Каспару.
Марге вскрикнула. Я повалился ничком в красный снег.
В страшной тишине слышны были только шаги нашего соседа, который уходил прочь с опущенным ружьем.
К вечеру половина головы у меня поседела. Ночью мне снились мертвые собаки, которые махали хвостами. К утру и другая половина головы была седой.
Я не хоронил Ракси. Я не мог, боялся, что, как дотронусь до него, он замахает хвостом. Марге схоронила собаку, и я не знаю, где она лежит. Наверно, так правильно. Если бы я пошел на могилу Ракси, могила могла бы вдруг раскрыться и мертвая собака могла бы спросить меня: Каспар, почему ты со мной так расстался?
Я долго не мог поверить, что Ракси больше нет. Выходил поутру во двор, звал его, свистел. Слушал, не раздается ли где в можжевельнике или в лесных кустах его сопение. Ничего не слыхать. А я все равно ждал и надеялся. Чудная это штука — надежда. Сразу ясно, что она зряшная, но пока ты это возьмешь в толк, она тебя питает и греет, дает силы. Ведь подумать только — я же знал, что он погиб от пули. Что он в земле.
Потом настало время, когда человек не мог уже жить без собаки по-человечески. Даже в магазин сходить не хотелось, чего туда идти, коли собака тебя с кислой мордой до ворот не проводит и вместо того, чтоб в сердцах отлить тебе на ногу, столб у ворот отметит. А ежели и ходил вместе с мужиками пиво пить, так хоть оно такое же было, как прежде, но в груди уж не свербило от мысли, что тебя где-то ждут с безмерным нетерпением. Бывало, по утрам, когда в море не выходили, мы с Ракси делали небольшую прогулку по дороге Вахазе или Кырве, наблюдали за дятлами да зайцами, потом возвращались к домашним делам, а теперь неохота мне было никуда идти. На крыльцо, правда, вылезал, но дальше не хотелось, выкуривал там пару сигарет. Ужасно непривычно и трудно было смотреть на красоту природы. Потому что мир не стал хуже после ухода Ракси, мир и должен был оставаться прекрасным, ведь для такого множества поколений, для такого множества людей не стоило бы создавать что-то третьесортное. Так я думал, когда по вечерам стоял во дворе, прислонившись к поленнице и хоть одно поленце расколоть не желая. Марге меня понимала, сперва терпела, а к весне сказала:
— Каспар, десять лет ты собаке отдал. Теперь можно бы и вдвоем пожить.
— Можно бы, — сказал я. — Мы и будем жить. Но сперва я Ракси памятник поставлю.
Может, не надо мне было ей так говорить. Может, мне не надо было никому это говорить. Может, лучше пускай бы оставалось это моей великой заветной мечтой. Тогда был бы памятник, какого никто не касался бы, не обсуждал и не критиковал.
Но я сказал, а слово как вылетит, так крыльями захлопает не хуже куропатки, что на другой конец поля летит.
— Ах так, значит, — сказала Марге, и я понял, что в ней что-то забродило. Когда Марге вернулась из леса после похорон собаки, она была на удивленье спокойная, словно бы утешенная. Словно освободилась от горестей и унижений. В тот вечер мы долго сидели за столом, я выпил четвертинку, Марге глоточек пива, это были все равно как поминки по Ракси. И мы говорили между собой о всей его жизни. Ни раньше ни позже этого не бывало. И Марге вспоминала о собаке, как о старом, тяжело больном человеке, которого смерть избавила наконец от страданий.
— Хорошо, что теперь все так вышло, — сказала Марге.
И никто из нас слова не сказал про то, что мертвая собака помахала хвостом, когда моя рука коснулась ее окровавленной шерсти.
Я решил, что для Марге лучше, ежели я про Ракси больше поминать не буду, того я и держался, пока не брякнул, что памятник ему поставлю. Прошло два-три дня, и вот вечером Марге начала шипеть:
— Вся деревня о твоей дурости говорит!
— О какой это?
— Да о монументе!
— Пускай болтают, — сказал я. — Никакая это не глупость.
Так я сказал, и так я думал. Но Марге считала по-другому:
— Ты затеял это нарочно, чтобы мне досадить!
— Жена, ну разве я когда что делал тебе назло?