— Курица! — заметил отец. — Теперь она у тебя курица, а давно ли ты ее расхваливал на все лады?
— А, пропади все пропадом, — ответил сын и отвернул лицо к стене.
Отец долго сосал трубку.
— Ты должен был как-то удержать ее, — произнес он наконец.
— Пробовал, — ответил сын. — Сказал, что тот, кого она так боготворит, еще в средней школе болел венерической болезнью. Да только пользы от этого не было. А теперь мне кажется, что для нее этак даже интереснее стало.
— Тогда плохи твои дела, если такое мыслишь. Эх, голова твоя садовая. Гордости да упрямства в тебе хоть отбавляй. И плевать на все ты мастак. Все у тебя подонки и свиньи, один ты еще порядочный человек.
— Ошибаешься, старик.
— Ну?
— Что ну? Всяк по-своему скотина. И я тоже. Видел бы ты, какой я был паинька, когда Ирме мораль читал.
— Вот и разберись тогда, кто там у вас виноват, — сказал отец. — Только мать все думает…
Но прежде чем он закончил, сын рассмеялся. Этот смех страшил старого крестьянина. Как может человек так отступиться от себя? Или он и в самом деле повредил голову, когда свалился с телеграфного столба? После этого ему еще долго рот кривило.
Сын выпрямился и словно безумный продолжал хохотать. Ходил взад-вперед по комнате и все смеялся.
— Виноват! — наконец выговорил он, остановившись перед отцом. — Странные вы там в деревне люди: почти весь мир в огне, народы вцепились друг другу в глотки, надо всем надругались, а вы ломаете себе голову, кто виноват в том, что какая-то женщина обменяла своего мужа на пару чулок и тот от ревности стал дурачком.
— Выходит, у тебя еще осталась капля собственного достоинства, — решил отец. — Если так, то, может, еще и милость снизойдет.
— Какая там милость?
— Глядишь, пчелами займешься. У меня это дело остановилось на половине. Инструменты и все такое ждут.
— Многое остановилось на половине.
— Ну что ты за человек, и как ты дальше жить будешь, — загоревал отец.
— Там видно будет, когда кончится эго убийство и мы освободимся из-под чужого ярма.
— Кто знает, увидим ли, — процедил сквозь зубы отец. — Значит, и в самом деле не собираешься ехать?
— Скажи матери, что приеду через несколько дней. Может, даже завтра.
Отец поднялся и начал молча натягивать овчинный полушубок.
— А почему бы тебе сегодня не поехать? — спросил он. — Мать всегда, как приходит вечер, смотрит в окно, в сторону города, и вздыхает: «Боже, боже, где наш Калле?» По ночам, как просыпается, — то же самое. Не дай бог, если еще самолет какой затарахтит! Жил бы где в другом месте, подальше от этих пекарен. И не смейся. Мать тоже знает; сам ведь говорил, какое у тебя паршивое соседство.
— Сегодня тоже будет ясная ночь, — взглянув в окошко, сказал сын.
— В деревне кое-кто красным тебя считает, — продолжал отец. — Может, ты и в самом деле такой, только не стоит еще и под бомбы ихние лезть. Бомбы, они для врагов, а ты держись от них подальше.
— Не беспокойтесь, со мной ничего не случится, — заявил сын.
— Не пойму, какое такое святое дело держит тебя тут, если сам говоришь, что все испоганено.
— Не все, кое-что осталось. Скажем, кроличье жаркое. Из-за него я и не могу с тобой поехать.
— Может, и хорошо взбитая постель тоже? — спросил отец.
— Ну, не сам же я это жаркое готовлю.
— Кто она?
— В одной школе учились. Ты ее не знаешь, и снохи из нее не получится — слишком большая шлюха.
— Всех женщин не годится так называть.
— Тебе легко говорить о морали; живешь ты в порядочном обществе, все у вас как положено: овцы приносят ягнят, свиньи — поросят, коровы — телят.
Отец хотел было и на это что-то возразить, но сын перебил его:
— Хорошо, отец, хорошо. На этот раз довольно. Вот приеду домой, тогда пили дальше. Ты и так задержался в городе. Лошадь мерзнет, и мать ждет. Да и скоро начнется это жалкое бегство из города.
— А в какой стороне тебя ждут?
— За каменоломней. Там бомбить не будут.
Когда отец вышел, сын подошел к окну и выглянул на улицу. Увидел старые сани с задком, с которыми было связано столько воспоминаний, и заиндевевшую лошадь, и его упрямство поколебалось. Боясь опуститься в своих чувствах до уровня школьника, он отошел от окна, прежде чем отец выехал со двора. Может быть, старик взглянул на окна, но Калле не хотел видеть этого. Да и пора было уже идти к Хельде Рутть.
В такие ясные февральские вечера, когда на небе полная луна, день незаметно переходит в ночь. Сменяющиеся до бесконечности краски заката быстро блекнут и угасают. Люди неожиданно замечают, что на земле распластались тени и что луна повернула их в противоположную сторону. Когда Калле выходил на улицу, первые ночные тени только появлялись. Почему они в тот вечер напоминали ему то пауков, то летучих мышей?