Было похоже, что и самого Ээди гложег червь сомнения.
— Может статься, он и не признает, что у них это на пару сработано… Что поделаешь… Я всякого лиха да горя хватил под завязку и с этим как-нибудь справлюсь, помогу малыша поднять.
Если прежде в рассуждениях Ээди и было что-то несерьезное, то на этот раз его слова прозвучали по-мужски.
— Найдет другого, — утешил Ханнес. — Женщины всегда находят другого, если у них такое желание возникает.
— Видишь ли, она у нас такая — она не всякого захочет…
— Вот как, ну, тогда…
Ханнес так и не сказал, что «тогда». Само собой понятно, тогда дело осложняется…
Когда Ханнес снова сидел в доме, вернее, в кухне, на своем прежнем месте (Ээди остался в хлеву крошить картошку для свиньи), Альвийне присела возле него для компании, все такая же полная ожидания, снедаемая беспокойством.
Ханнес был уверен, что ему предстоит еще раз выслушать ту же самую историю: как их единственная дочка (и единственная из детей оставшаяся в живых), их Маарья, отправилась на поиски мужа, и должна была сделать все быстро, обернуться за два дня, потому что на третий ей уже надо быть на работе…
И, действительно, Альвийне все это рассказала Ханнесу, и рассказ женщины был очень доверительным, будто перед нею — самый лучший друг…
— Ты небось удивляешься, что я пыо? — сказала, нет, спросила Альвийне. — Что закладываю наравне с мужиками. Женщин в таких случаях осуждают…
— Ну зачем же, — возразил Ханнес, — я ведь не сегодня родился.
Альвийне словно и не слышала слов Ханнеса, она разматывала нить своих собственных мыслей. — Я ведь поначалу, когда мы с Ээди жить начинали, не пила, Ээди другое дело — он-то прикладывался, по праздникам либо если кто в гости заглядывал… Да ведь без праздников или без гостей редкий день обходился!.. А после, когда дети подросли да забот с ними поубавилось, я тоже начала употреблять… Ну и что с того, мы ведь всегда людьми остаемся… — Женщина поднялась и сказала: — Пойду, помогу Ээди картошку покрошить, мы сейчас же и вернемся.
«Пора бы и мне домой идти, — подумал Ханнес, — надо еще печку протопить, да и завтра день будет». Но он никуда не пошел, продолжал сидеть у края стола, положив на колени сильные, загрубевшие от смолы руки. — Почему это Альвийне сказала, что они тоже люди? — рассуждал он. — Может быть, кто-нибудь ее унизил или просто из гордости…»
— Ну, мне пора уже и домой шагать, — сказал Ханнес, когда Ээди и Альвийне вместе вернулись в дом.
— Не уходи! — возразили они в один голос. — Не уходи, — повторил Ээди, — ты можешь у нас в первой комнате на диван лечь. Мамуля постель приготовит, и мы еще посидим.
Ханнес поколебался и согласился. — Так и быть, могу и остаться… Кабы меня дома кто-нибудь ждал…
И они посидели еще, Ханнес вытащил из рюкзака свежую рыбу, Альвийне ее поджарила, бутылка «лекарства» тоже появилась опять на столе. Они сидели еще довольно долго. Наконец Альвийне сказала:
— Папуля, помоги мне дойти до кровати, я устала…
Ээди поднялся, Альвийне оперлась на его согнутую руку, и они отправились в заднюю комнату — женщина шла расслабленной походкой, слегка пошатываясь, но с гордо поднятой головой; глубина темно-оливковых глаз Альвийне скрывала в себе вопросы, на которые не было ответа, — так же как скрывала их и ночь за окном, незаметно опустившаяся на землю, на лесную дорогу, на дома деревни и на людей, которые укладывались спать, завтра им снова предстоял рабочий день, и надо было восстановить силы, чтобы…
Ханнесу эта ночь не принесла никакой определенности, и утром…
…Ханнес, уже одетый, соображал, что ему делать дальше, идти ли прямо домой (ох уж это чужое горе, начни только ему сочувствовать, и оно разъест твою душу, будто ржа железо, в особенности если ты живешь, существуешь один…) — да, идти ли прямо домой, куда его вовсе не тянуло, или же выждать положенное время, отправиться в магазин и снова купить того же самого, что и вчера; тогда сегодняшний день стал бы повторением вчерашнего…
Был ранний утренний час, но все же не настолько ранний, чтобы люди еще не успели приступить к работе; более того, некоторые свою работу уже закончили; одна из них и пришла в дом к Ээди, чтобы поговорить по телефону, и находилась в соседней комнате.
«Хельдурова Эне!» — Ханнес узнал ее по голосу.
Ханнес прислушался, Эне разговаривала с начальством из конторы.
И не просто так разговаривала — это был деловой разговор. Насчет того, что у мерина слетели подковы, прежде одна, а вчера и вторая, теперь лошадь оскользается, может упасть и покалечиться… Пусть придет кузнец и подкует ее.
«Ох уж эти женщины, еще раннее утро, а они уже командуют!» — подумал Ханнес.
Из конторы ответили (это Ханнес понял по отрывочным фразам Эне), что у кузнеца срочная работа и пусть она, Эне, обходится без подков; много ли у мерина при ферме ходьбы, тем более что на двух копытах подковы еще целы. Эне же возразила, что кабы и впрямь у нее самой подков не хватало, она, так и быть, обошлась бы и без них. А мерину не легче от того, что две подковы еще держатся; человек и тот на своих двух ногах спотыкается, а это лошадь…
Эне говорила и возражала очень спокойно, Ханнес и прежде замечал, что она голоса ни с того ни с сего не повысит, даже когда разозлится. Только он становился по-особенному грудным, — слова как бы исторгались со дна души внезапными резкими порывами, как грозовые набеги среди лета: налетит гроза, окатит тебя и умчится своей дорогой, прежде чем ты сообразишь, что вымок до нитки.
— Ладно, ежели кузнецу недосуг ко мне с горы спуститься, так мы с Упаком сами к нему подымемся, — отрезала Эне. — Подъедем к кузне, небось выкроит минуту, чтоб две подковы прибить… Ладно, что мы по-пустому время переводим! Я подымусь на гору и не съеду назад, покуда кузнец мерина не подкует. Буду сидеть там хоть до завтра или до послезавтра! — Щелк! Телефонная трубка опустилась на рычаг.
Теперь Ханнес решил себя обнаружить.
— Доброе утро! Ты, никак, опять ссоришься! — произнес он, переступая порог.
— Доброе утречко! — ответила Эне. Она словно бы ничуть не удивилась, увидев Ханнеса в такой ранний час в чужом доме, наверное, ее мысли все еще были заняты кузницей и кузнецом. А может, она благодаря деревенскому беспроволочному телеграфу уже знала, что Ханнес провел здесь весь вчерашний вечер? Или же вообще не считала своим делом знать, чем Ханнес занят и где находится?
Нет, это все же было не совсем так! Вначале Эне и впрямь думала о своем, но вскоре она взглянула Ханнесу в лицо — правда, на одно мгновение, но зато очень внимательно. И этого мгновения ей было достаточно, чтобы все понять.
Эне сразу отвела глаза в сторону и в задумчивости уставилась в пол. Ханнес стоял и ждал, что же будет дальше, он словно догадывался, что Эне неспроста изучает пол, словно знал, что в этот момент Эне думает и решает также и за него, неспособного принять решение…
Так оно и оказалось!
— Ты что, тоже домой наладился? — спросила Эне.
Ханнес взвешивал, что ему ответить.
— И сам не знаю… — произнес он наконец. — Прикидываю так и эдак…
— Шел бы ты лучше к себе, — сказала Эне. Не навязчиво, лишь дала понять, раз у них одна дорога, так могли бы вместе и пойти. — На ферме мои мешки с комбикормом свалены. Помог бы мне их к дому доставить. Мужики вчера с центральной усадьбы привезли, а Эльдур только к ночи домой заявился, так мы за мешками-то сходить и не успели.
— Ну что ж, в таком случае пошли, — ответил Ханнес.
Он снял со спинки стула куртку, натянул на себя, надел на голову привезенную из Америки клетчатую кепку, взял изрядно похудевший со вчерашнего дня рюкзак, с которым ходил в магазин, и перебросил его через плечо; открыл дверь кухни, чтобы попрощаться с Ээди и Альвийне, но в кухне никого не было, и Ханнес вновь притворил дверь. В конце концов, он ничего не уносил отсюда, кроме чужого горя, а с ним можно было уйти и не попрощавшись.
— Ну что ж, пойдем! — сказал он Эне, ожидавшей его в прихожей.
Эне открыла дверь и вышла из дому. Ханнес направился следом и прикрыл дверь за собою. На крыльце он приостановился, глубоко вдохнул в себя чистый воздух. Пахло свеженапиленными сосновыми и еловыми дровами и куриным пометом — остро и пряно. Солнце, как видно, уже взошло, и его лучи, пробиваясь сквозь вату облаков, рассеивались на мириады мельчайших частиц, они наполняли пространство под облаками мягким молочным светом.