Вангонен распрямился — подковывание лошадей работа не из тяжелых, но внаклонку, спину начинает ломить.
— Хельдур добрый муж, не ругай его, не брани.
— Ему от меня достается как старому тулупу! — не унималась Эне.
— Ну, теперь еще последняя подкова, — произнес Вангонен, и Ханнес наклонился, приготовившись снова держать ногу лошади.
— Дай-ка я подержу, — предложила Эне, — зазря я с тобой приехала, что ли.
— Держи, если хочешь, — согласился Ханнес.
Он отошел в сторонку и наблюдал, как Вангонен поднял ногу Упака и, продернув под нее хвост, обвернул его вокруг ноги — Эне, если быть точным, пришлось держать хвост, а тот, в свою очередь, держал ногу. Да, так намного легче! Ханнес смотрел, как Эне нагнулась и зажала хвост в руках. Теперь Упак привалился к ней, так что и она тоже вынуждена была на него прикрикнуть: — Что с тобой стряслось — уж и стоять разучился!
Вангонен вновь орудовал ножом для подрезания копыт, вдруг он поднял глаза на Эне и произнес:
— Ой-ой-ой! Гляди-ка, копыто треснуло! Сейчас еще можно кое-как приладить подкову, но — в последний раз.
Эне наклонилась посмотреть и спросила:
— А что после будет?
— А после в совхозе будет одной лошадью меньше.
— Господь праведный! Неужто иного пути нету?! — испуганно сказала, спросила Эне, голос у нее был жалобным. А Упак, словно он понял вынесенный ему приговор, вновь прислонился к Эне — к единственному человеку, на помощь которого он еще мог уповать.
Ханнес не вполне уяснил, говорит ли Вангонен просто так, задуривает Эне голову, чтобы в ближайшее время женщина вновь не явилась подковывать лошадь, или у него есть для этого основание.
Теперь Ханнес стоял возле морды лошади и смотрел, как Эне держит ногу — красные, в трещинах и мозолях руки крепко зажали бабку и хвост; смотрел, как Вангонен примеривает подкову к копыту, как берет гвоздь и вгоняет его в копыто, точнехонько под таким углом, чтобы конец гвоздя вышел сбоку, как отгибает клещами гвозди, укорачивает их, откусывая концы, и перегибает вдвойне, — наконец работа была закончена, Вангонен сказал: — Ну, теперь все! — и выпрямился, Эне освободила ногу, нет, хвост мерина, и Упак поставил ее на землю — осторожно пробуя наступать, словно женщина, которая примеряет новые туфли; приподнял разок, потом снова опустил, успокоился и перенес всю тяжесть тела именно на эту ногу, будто другие устали, а может быть, так оно и было.
Ханнес начал развязывать узел на вожжах, чтобы отвести Упака к телеге и вновь запрячь, сам же смотрел при этом в лошадиный глаз и видел там, словно в зеркале, свое слегка заросшее щетиной лицо и — двор: старый сарай, высокую застекленную стену мастерской, похожие на больших синих жуков тракторы, утрамбованную землю в темных маслянистых пятнах; он пошлепал Упака по шее и сказал:
— Не горюй, сейчас мы тронемся в обратный путь, к дому, прокатимся с ветерком, и не будет жалко мне, и не будет жалко тебе, что мы отсюда наконец уедем…
И скоро…
…они уже повернули на дорогу, спускающуюся вниз с горы, к синеющим лесам — облака все так же нависали над самой землей, сырой воздух гладил лицо, словно мокрая губка, Упак бежал резвой трусцой, словно бы наслаждался новой обувью, а Эне сидела выпрямившись, гордая и торжествующая, будто завоевала золотую медаль на Олимпийских играх.
— Вишь ты, скотника-то из леебикуской фермы и слушать не стал… — сказала Эне Ханнесу.
Да, так оно и было; как раз перед тем, как им уехать, когда Эне уже отдала Вангонену бутылку и тот, перестав отнекиваться для проформы, засунул бутылку за ремень брюк под парусиновую куртку, как раз тогда и въехал во двор мастерской еще один человек на телеге, он направил лошадь прямо к Вангонену и, еще не успев придержать ее, крикнул: — Гляди-ка, в самый раз подоспел — у тебя уж и инструмент наготове! — но, прежде чем он успел спрыгнуть с телеги, Вангонен ему ответил: — Черт побери, поворачивай назад, мне некогда! — подхватил похожий на свиное корыто ящик с инструментами и с быстротою молнии кинулся к сараю. Так что, когда скотник из Леебику слез с телеги, Вангонен уже скрылся за дверьми сарая. Однако и мужик из Леебику тоже не лыком был шит, оставил лошадь, где стояла, и бросился следом за Вангоненом в сарай, по пути крикнув Эне: — Тебе небось подковы поставил! — на что Эне изобразила на лице удивление. Эне с Ханнесом спустились по тропинке к пруду, где были мостки, чтобы вымыть руки — ладони до того пропахли лошадиным потом, будто Ханнес и Эне были лошадьми сами. Когда же они вернулись от пруда, то увидели, как мужик из Леебику выезжает за ворота, он почему-то стоял в телеге во весь рост и размахивал вожжами, словно ошпаренный. На двери сарая висел замок, Вангонена уже и след простыл.
— Этот леебикуский скотник — мужик, а будь он бабой, так небось и его бы приняли, — предположил Ханнес.
— Не, это не в засчет… Вангонену это не в засчет, — возразила Эне.
— Может, не догадался бутылку поднести…
— Это тоже не в засчет.
— Что же в счет?
— То и в засчет, что Эльдур пропахал огород Вангонену.
— Аг-га, — произнес Ханнес. — Стало быть, рука руку моет… Стало быть, все только ради Хельдура…
— Да, заради Эльдура, — подтвердила Эне.
— Но если Хельдур вспахал ему огород, зачем ты еще и бутылку купила? Могла бы подковать Упака и без бутылки — лошадь же не твоя собственная.
— Да, лошадь не моя, — согласилась Эне.
— Но бутылку-то ты купила на свои деньги, правда?
— Правда…
— И кто тебе эти деньги вернет? Никто.
— Ясное дело, никто, — подтвердила Эне.
— Вот видишь! Ты торгуешь себе в убыток.
— Может, он мне еще понадобится, — объяснила Эне.
— Ему, может, и Хельдур тоже еще понадобится, — терпеливо объяснял Ханнес. — Это же не моя бутылка была, и не мне ее жалеть. Но я не могу вас, женщин, понять, никак не могу. Когда кто-нибудь опустошит бутылку, так вы еще какой крик поднимаете, а сами же и раздаете эти бутылки, будто премию или призы. Если этот самый Вангонен позовет вечерком Хельдура посидеть с ним для компании и они эту «Экстру» на двоих вылакают, ты разозлишься, не так ли?
— Оно так, озлюсь… — подтвердила Эне.
— Вот видишь! А сама… Ведь что бы я тебе ни делал, в чем бы ни помогал — хоть бы сено убирать или вот на толоке, когда хлев строился, — всегда-то ты бутылку на стол ставила, а иной день и две.
Эне пощелкала вожжами, хотя Упак и без того бежал резво, казалось, она по своему обыкновению обдумывала слова Ханнеса. Она дала ему подержать вожжи, чтобы поправить головной платок, который съехал ей на лоб, так что вместо лица Эне виднелся лишь кончик ее носа; затем быстро выхватила вожжи из рук Ханнеса и повернула лошадь с шоссе на проселочную дорогу с глубокими колеями.
— Куда это ты направилась? Мы вроде не этой дорогой ехали… — сказал Ханнес.
— Заедем на новую ферму, у меня дело есть.
— Если дело, тогда конечно.
— Да, вишь, оно и впрямь, что ты говорил, правда… что без бутылки и шагу не ступим. Хоть я их все как есть об стенку в осколки долбанула бы! — заговорила Эне таким низким грудным голосом, будто он исходил со дна ее души. — Я б их все до распоследней разбила, точно как малая дочка Артура из Мяэотса, когда пришла после школы домой да увидала, что отец сидит в кухне за столом, под носом вполовину выдутая бутылка, а у самого глаза уж осоловелые. Так Анита увидала это, возьми да и швырни бутылку об плиту, — бутылка — в осколки, дорогая водичка вся как есть на полу… И я бы колотила бы эти бутылки, все кряду, и руки бы свои не пожалела…
— Отчего же ты этого не делаешь? — сказал, спросил Ханнес. — Отчего только говоришь? Небось помнишь, чему старая поговорка учит: где видишь, что ругать, там иди помогать!
— Да-а, иди помогать! — повторила Эне еще более грудным голосом — Неужели ты думаешь, что коли я выкину такую штуку, так сыщется кто — прийти мне на подмогу?
— Отчего же нет? Ну, хотя бы я…
Эне изучающе-вопросительно посмотрела на Ханнеса. — Да-а, ты, может, и придешь, а все остальные не придут.
— Послушай, ну, послушай…
— Ты их не знаешь! Здесь от самого адамова времени повелось — коли ты чего просишь, так ставь бутылку на стол.
— Послушай, ну, послушай… — Но Эне и на этот раз не дала Ханнесу вставить словечко.
— …Так ставь бутылку на стол, а не то и две. А ежели что другое посулишь, дак отметут: «Нет, нам деньги без надобности, иное дело бутылка…» Да-а, так заведено тут, в Коорукесте, а кто это заведение нарушит, на того и глядят-то косо, словно на чужака… А чужаку кто ж поможет…