— Печали не прибавится, ежели он чуток бабу потискает.
Кылль молчал. Только посапывал. Он вообще говорит тихо и мало, потому-то он и животных лечит, ведь животные тоже немного говорят.
А насчет себя самого я решил, что уж раз попал в город, не худо бы поближе поглядеть городскую жизнь и ее прелести.
Душа требовала новенького. Попробуйте-ка три месяца кряду мережи ставить. До того очумеешь, что салака начнет из сетей на тебя пялиться не хуже привидения усопшего дедушки.
— Я согласный, — сказал я. — Ежели дамам наша компания подходит, пускай забегают.
— Каспар, ты мне нравишься, — опять усмехнулся своей сладкой улыбочкой Теэмейстер. — Ты все больше мне нравишься. Сегодня вечером самая красивая и самая молодая девушка будет твоя.
— Слишком уж молодую не надо, — сказал я. — Чтобы все-таки хоть зубы у ней прорезались.
Я начал опять ощущать вкус к жизни. Оно, конечно, на Абруке жить прекрасно, но клочок земли он и есть клочок земли, а душе иногда требуется подальше устремился.
Хотел было побриться электрической бритвой Леппа, чтобы дамы за бродягу не приняли, но Кылль дернул за рукав:
— Каспар, пошли сходим до ветру.
Что можно сказать против такого человеческого предложения. К тому же ухо мое учуяло, что у Кылля что-то на душе.
— Каспар, — сказал он шепотом, — нам сейчас самое время отваливать.
— Неудобно, — сказал я. — Мужчина не должен женщину подводить.
— Так уж крепко они тебе нужны?
— Коли они созданы, значит, всенепременно требуются.
— Ах так…
— В природе ничего лишнего нету.
— Ну, я, во всяком случае, ухожу, — сказал Кылль, застегивая ширинку. — Я пил водку и поэтому не очень в себе уверен.
— Я могу тебе помочь. Когда чересчур распалишься, положу тебе на плечо отрезвляющую руку.
— Подумай как следует. — И Кылль сурово кашлянул.
— Тридцать три года верность соблюдал. Больше не могу.
Я сказал в шутку, но ему было не до шуток.
— Каспар, ежели хочешь веселиться, веселись. Я тебе не запрещаю. Но когда у тебя вдруг кончится лимит, нас не вини.
— Какой лимит?
— Лимит. Лимит любви.
— Сроду такого не слыхал.
— Вот слушай. И это не шутка. Каждый нормальный мужчина за свою жизнь в среднем может любить женщину только семь тысяч раз.
— О-о… — У меня губа отвисла до пупка. — Кто ж это высчитал?
— Наука.
— Ух ты, черт… Значит, семь тысяч?
— Точно…
— И после этого не пикни?
— Полнейший штиль.
— Н-да… Ничего себе новость…
— Вот так вот. Это все, что я хотел тебе сказать.
Ай спасибо, подумал я. Еще одна загадка природы.
Сколько ни живешь, все сюрпризы не кончаются. Выходит, надо было с молодых лет счет вести. «Как Юта!» — мелькнуло у меня в голове.
Неужто она про это знала?
— Ты поступай, как хочешь, — сказал Кылль, — а я домой пойду.
— Дай подумать.
Я сел там, где стоял, между кустов крыжовника, где мы ночью валялись на матрацах и глядели на звенящие звезды. И задумался.
По правде сказать, был я в сомнении. Зло брало на ученых людей. Живут себе в больших городах, ездят в трамваях, печатают книги да газеты, а не могут всем объявить, сколько можно любить, сколько нельзя. Возьмешь в нужнике газетку, три раза успеешь прочесть, пока нужду справишь, про спорт да погоду. А про то нет, сколько можно любить, сколько нельзя. Долго еще будут людей в темноте держать?
Эх…
А откуда Кылль-то узнал? Ведь он же ветеринар, а не людской доктор.
— Кто тебе эту великую мудрость рассказал?
— Какую?
— Ну, про семь тысяч.
— Когда был в Тарту на курсах, мужики говорили. А кто им сказал, не знаю.
— Наверняка парень с головой. Образованный. Дурак о таких вещах не задумается.
— Само собой.
— И до чего точно высчитано. Семь тысяч раз.
— Круглым счетом семь тысяч. Три раза больше, три раза меньше, значения не имеет.
— Ну нет, тут ты промашку дал. Эти три раза самые важные.
— Да ну тебя… — махнул рукой Кылль.
— Серьезно говорю. Представь-ка себе, что у тебя только три возможности остались. Пока они есть, ты мужик, а как нет — один пшик. Никому ты не требуешься, точно трезвенник в трактире.
— Это верно!
— Жуткое дело, как подумаешь.
— Пошли-ка лучше, — сказал Кылль. От греха подальше.
— Я хочу немножко посидеть тут, в крыжовнике. Ты ступай. Не волнуйся за меня.
Хотелось одному побыть, посчитать.
Кылль малость успокоился, известное дело, медицина, он мне свой рецепт зачитал, так сказать, исполнил гражданский долг.
Я жевал листок крыжовника и подсчитывал.
Перво-наперво в счет пошли девяносто девять раз. Тут дело ясное.
А насчет остального до точности было далеко.
Ну, Эльми с хутора Карьямаа, она первая была.
Раз двадцать. Не больше.
От сочельника до крещения.
Потом разругались. С треском. На все корки.
Малли с хутора Кунгла. Один раз. На сенокосной толоке у Серги с хутора Юурика.
Когда на остров Рухну ездили за молодыми елями для свай, тоже дело было. Как зовут, не помню. А было.
Потом Юта была. Девяносто девять.
Потом война.
Счастье, что живой остался, что уж тут о другом толковать.
Эх-хе-хе.
Когда домой вернулся, неохота было на абрукаских девушек глядеть. Потому что Юта крепко сидела в сердце. То ли Юта, то ли память о Юте. Может, это то же самое.
Осенью мы две недели ловили треску за полуостровом Сырве. Там было. Не то чтобы любовь. Двое бедолаг нашли друг друга. Несколько раз. Луизе-Амалие.
Зимой ездили под деревню Памма лес заготавливать. По вечерам танцевали под граммофон до упаду. Я был насчет вальса дока, фронтовик к тому же. Имел успех. Вийола несколько раз новогодние открытки присылала. На одной было написано: «Каспар! Чудесные воспоминания не меркнут, как звезды на заре».
Вот так вот.
Приятно вспомнить.
А вообще-то я все время надеялся, что Юта воротится. Вдовы ждали погибших мужей, я ждал Юту из Швеции.
Иной раз вечером задержусь на причале, сяду на старые бревна, гляжу в море, а сам думаю:
«Не так уж она далеко, всего лишь за этой водой. Надо крикнуть погромче, во всю глотку, и она услышит, и она воротится. Юта — простая деревенская девушка, чего ей там делать-то, в богатом королевстве?»
Н-да…
Не воротилась.
И крики не помогли.
Один раз под Великими Луками, ночь морозная была, раненый кричал где-то возле железной дороги:
— Ребята!.. Помогите… Я Пеэтер Тамм.
Меня оставили на станции, на втором этаже, следить за связью. Сказали — отлучишься, схлопочешь пулю.
А раненый все кричал в морозной мгле:
— Ребята!.. Не дайте погибнуть. Я Пеэтер…
В бесконечной тьме это звучало, как плач лебедя, застрявшего во льдах. До костей пробирало. Кричал всю ночь. К утру затих.
Эх…
Надо было подползти к нему. Пули испугался.
Вот какая история.
Может, умнее было пулю схлопотать.
Эх…
Юту ждал до следующей весны.
Понапрасну.
Я бы и дольше ждал, мысль-то человеческую не запрешь на засов. Но весной мы начали гулять с Марге, жизнь своего требовала. Жены фронтовиков уже готовились детей рожать, по утрам на берегу всех мужиков встречали невесты либо жены, а я вылезал на берег как бродяга какой. Не с кем было ни тоску, ни бутерброд разделить. Словно я браконьер, а не честный рыбак. Душе радости хотелось.
Марге была молодая и красивая.
Вообще-то некрасивых девушек не бывает.
Большие карие глаза у Марге были красивее всего. И у матери ее и у отца глаза не такие. Марге свои унаследовала от кого-то из предков.
У наших дочек — Луйги и Вийре — глаза тоже не такие. Вот и догадайся, в кого они пошли.
Да, первое дитя была девочка. Славная штука маленький ребенок. Перебирает у тебя на пузе ножонками, щекочет, как муха. Второй раз тоже девочка. Девочка так девочка. Я из этого скандала не делал.
У Яака с хутора Пыллу одни девчонки. Шесть штук. Когда последняя родилась, Яак ходил по деревне, просил выпить и плакал в голос.
— Как родился, парень был. Своими глазами видел. А потом усох в девку.
Я не плакал, потому как знал, что обязательно парень родится.
Эх…
До сих пор не родился.
Жизнь прекрасна, но сурова.
Когда еще Ракси был живой, мы с ним порой уйдем на выгон, ляжем в можжевельниках и глядим на небо. Можжевельник — прекрасное растение, а ежели под ним еще четвертинка схоронена, так лучшего дерева для больной головы не найти.