21 августа, суббота, Мозжинка: «Вчера был опять в Москве. Говорил с Орбели о надобности его отставки. Ковда намекнул, что есть желающие и моей отставки. Молю об этом судьбу. <…> Хотелось бы дожить последние годы с тихой думой и с лицом, обращенным ко Всему, а не к Лысенке».
Ковда намекнул… Ведь это тот самый Виктор Абрамович Ковда, который двадцать лет спустя объяснял мне, что книга о Николае Вавилове не может быть издана в свете чехословацких событий. В 1948-м он еще не был членкором, но уже был в аппарате Президиума Академии наук. Член партии с 1927 года. Это многое объясняет.
23 августа, понедельник, Мозжинка: «Вся эта история совершенно выбивает почву из-под ног. Наука теряет смысл».
25 августа, среда, утро, Мозжинка: «Вчера в Москве с 1 до 6 президиум в стиле “Меа culpa” [моя вина] с очень неудачным, с этой точки зрения, докладом Л.А.Орбели с намеками на “вину руководства”, т. е. меня. Рассказали историю про смерть жены Благонравова в санатории в Сочи от электрического удара (заземление, лампа). Очень завидно».
26 августа, четверг, ночью, Мозжинка: «Вчера и сегодня опять в Москве и опять то же. Министры, Шепилов из Ц.К. Звонили из Ц.К. Мое заключительное слово. Всё так грустно и стыдно».
Грустно и стыдно!
Три дня длилось расширенное заседание Президиума Большой академии – по итогам сессии Малой академии. Президент должен был председательствовать, произносить вступительное и заключительное слово. Ставить на голосование «приветствие товарищу Сталину». В нем признавалась «серьезнейшая ошибка» Академии: она «поддерживала менделевско-моргановское направление в ущерб передовому мичуринскому». Надо было оформлять, узаконивать цековские решения о ликвидации лаборатории Дубинина, удалении Шмальгаузена, Орбели. Новый академик-секретарь – А.И.Опарин, бывший заместитель Орбели, всегда и во всем с ним согласный, но теперь переметнувшийся к Лысенко.
Может быть, самым мучительным для Сергея Ивановича был юбилей Лысенко: ему стукнуло пятьдесят.
3 октября, воскресенье, Москва: «Вчера на юбилее Тр. Денисовича. Тут по законам диалектики наука превращалась в свою противоположность. Это с ясностью раскрывалось в докладе академика Презента, вещавшего о новой лысенковской науке, не объясняющей, а изменяющей природу, о распоряжениях, совпадающих с законами природы. Густо наполненный зал. Гора кожаных адресов. Мичуринские яблоки. Одни и те же слова многие десятки раз».
Сказаться больным и не пойти? Нельзя. Воспримут как демонстрацию.
«Снова приходится повторить – почва выбита из-под ног и чувствую себя мухой, которая может прилипнуть к листу, или еще как-нибудь исчезнуть каждую минуту».
Раньше он ощущал себя вороной в павлиньих перьях, теперь – мухой на липучей бумаге…
«Для чего жил? Чтобы узнать и понять. И действительно, многое понял».
Понял и ужаснулся.
Было стыдно и грустно.
И страшно\
Торжествовала распутинщина. Академия, как обычно, отбивалась от изобретателей «вечных двигателей» и иных чудес, призванных осчастливить диктатуру пролетариата и трудящихся всего мира. Теперь безграмотные прожекты все чаще сопровождались угрозами изобличить реакционеров, вредителей, засевших в Академии наук, организовать дискуссию по образцу Августовской сессии ВАСХНИЛ. В Горках Ленинских, в лысенковском «экспериментальном хозяйстве», были запрещены латинские названия растений…
Издевательства Мефистофеля становились все более изощренными.
В конце ноября на имя президента Академии наук пришло два письма из-за границы – от почетного академика Генри Дейла и члена-корреспондента Германа Мёллера.
Генри Дейл напоминал, как был избран в Академию наук СССР и как Лондонское королевское общество избрало своим почетным членом академика Н.И.Вавилова. Писал о том, что хотя в Лондоне позднее стало известно, что Н.И.Вавилов впал в немилость, но причина было неизвестной и можно было полагать, что опала не связана с его научной деятельностью.
«Недавние события, о которых теперь получены полные сведения, осветили то, что случилось. Покойный Н.И.Вавилов был заменен Т.Д.Лысенко, проповедником доктрины эволюции, которая по сути дела отрицает все успехи, достигнутые исследователями в этой области со времен, когда в начале XIX столетия были опубликованы рассуждения Ламарка. Хотя труды Дарвина все еще формально признаются в Советском Союзе, его основное открытие будет теперь отвергаться. Все великие построения точного знания, которое продолжает расти усилиями последователей Менделя, Бейтсона [Бэтсона] и Моргана, подлежат отрицанию и поношению, и последние немногие, кто еще содействовал его созданию в СССР, теперь лишены своего положения и возможностей.