— Ах, вон оно что! Вот, оказывается, в чем дело! Отобрал, говоришь? Да ты сам их ему принёс! — наипрезрительнейшим голосом крикнула эта милая Людмила. — Струсил, стыдно стало, опять струсил и в милицию побежал! Чтобы отомстить! Ты — трус! — бросила она ему прямо в лицо. — Ты — трус! Обыкновенный трус! Трусишка!
— А ты… а ты… а ты… — Герка, сжав кулаки, прыгал перед ней, словно не решаясь ударить. — А ты и на девчонку-то даже не похожа! Строишь тут из себя…
Эта милая Людмила искривила губы в брезгливой усмешке, в её больших чёрных глазах сверкнуло очень сильное презрение, она сказала:
— Зато тебя называют Девочкой без бантиков! Вот ты на мальчика не похож! Спортом не занимаешься! Ничего делать не умеешь! Правильно дед решил тебя экспонатом в музей отправить, правильно! И ко всему прочему ты ещё и — трус!
И эта милая Людмила, чтобы не расплакаться, убежала. Герка стоял, будто оглушённый, чувствуя, как от стыда больно горели лицо и шея, глаза остро щипало от обиды, голова плохо соображала от горя, в ней билось, как бы нанося изнутри тупые удары, одно слово: «Трус! Трус! Трус!» Герка крепко сжал виски ладонями, чтобы слово не билось, но оно звучало в голове, казалось, всё громче и громче, всё резче и резче…
— Трус… трус… трус… — прошептал он и с отчаянием понял, что так сам говорит о себе. — Тру-у-ус!.. — вырвалось у него, сколько он ни старался сжать губы.
Был у него один выход из жуткого положения, одно спасение — рассердиться, разозлиться, рассвирепеть на эту милую Людмилу, и ему сразу стало бы хоть чуточку легче. Но он вспоминал и видел её большие чёрные глаза, наполненные гневом, презрением и брезгливостью, знал, что взгляд направлен на него, но, кроме жгучего стыда за себя, больше уже ничего не ощущал.
Обессиленный, он опустился на землю, прислонившись спиной к баньке, крепко зажмурился, стараясь сдержать дыхание, чтобы успокоиться, но чувствовал себя так, словно бежал в крутую гору и не мог остановиться. Ему с необыкновенной отчетливостью всё думалось и думалось о том, что он и взаправду трус. И очень странно: сознание этой отвратительной истины вызывало в нём сейчас не обиду, не возмущение, даже не желание возражать, а какое-то покорно-постыдное согласие. Он торопливо перебирал и перебирал разные случаи, и каждый из них доказывал ему, что он и есть самый обыкновенный трус…
И эта милая Людмила тоже не могла успокоиться. Она нисколько не сомневалась в своей правоте, не сожалела ни об одном своём слове, сказанном Герману, но что-то угнетало её. Она не находила себе места, вспоминала и вспоминала ссору и никак не могла догадаться, что же её так угнетает. Может быть, она жалела Германа? Нет, сейчас она не жалела его.
Тогда почему она о нём думает? Действительно, что её угнетает?
Лишь постепенно, опять восстанавливая и восстанавливая в памяти ссору с Германом, эта милая Людмила обнаружила, что ничего она не добилась, что всё в его поведении останется по-прежнему, ничто и никто не заставит его серьёзно взглянуть на свою жизнь и хоть немножечко что-то в ней изменить.
Ведь в милицию Герман пошёл именно из-за трусости, и только из-за трусости, а не из желания добиться справедливости. Пантя потребовал у него два рубля, Герман ему их, конечно, принёс, хотя и сознавал, что это и обидно для него, и унизительно, и оскорбительно. Вот тут-то и подвернулся случай отомстить Панте, попробовать добиться, чтобы его наказали. И беспокоился Герман не об изрезанных колёсах, даже не о трёх рублях, а о том, что пока он трусит, а трусить он будет всегда, Пантя не оставит его в покое.
Но эта милая Людмила не была бы самой собой, если бы не верила в то, что человек может и должен стать лучше, если ему помогать от всей души и без устали. Посему она ещё немного, но очень глубоко и так же искренне пострадала о том, что не сумела достаточно убедительно поговорить с Германом, решила, конечно, ни в коем случае не бросать его окончательно и направилась заниматься неотложными делами.
Тем она и отличалась от многих, позвольте вам напомнить, уважаемые читатели, что у неё всегда были неотложные дела, а если таковых не оказывалось, она их находила.
Вот сейчас ей надо было любым способом попасть на Дикое озеро, узнать, что там с Голгофой и Пантей, не нарвались ли они на хулиганов, о которых она узнала от участкового уполномоченного товарища Ферапонтова. Но сначала требовалось как-то объяснить тётечке своё исчезновение. Тяжко вздохнув, эта милая Людмила приняла довольно твёрдое решение — по возможности не врать.
Уважаемые соседи по-прежнему с мрачным видом сидели на скамейке у забора, а отец и врач П.И. Ратов нежно поглаживал свои «Жигули» цыплячьего цвета и горестно восклицал, почти ныл:
— Но какие деньги! Какие деньги! Жена упала в непродолжительный, правда, обморок, когда я намекнул ей, сколько примерно придётся выложить за ремонт колёс! Найти бы мне преступника, я бы из него… я бы ему… я бы его… он бы у меня…
— Не везёт вам, — сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич. — За шляпу-то вы деньги выколотили, а вот за машину…
— ВЫКОЛОЧУ! ВЫКОЛОЧУ!! ВЫКОЛОЧУ!!!! — как заклинание, как клятву произнёс отец и врач П.И. Ратов. — МОЁ от меня никогда не уйдёт! Я подниму на ноги всю милицию всей области, а если понадобится, то и всей республики… соберут всех специальных со-бак, и преступник будет унюхан и обнаружен! И суд стрясет с него МОИ деньги!
Дед Игнатий Савельевич виновато покрякал, смущенно покряхтел и с опасением спросил:
— А если все республиканские силы… все специальные собаки… будут не в состоянии?
Отец и врач П.И. Ратов уверенно произнёс:
— Обратимся куда следует! Соберём все силы!
Он ещё чего-то там выкрикивал то зло, то радостно, то горестно, то очень уж торжествующе или очень уж даже гордо. Когда он устало замолчал, видимо, лишь для того, чтобы просто перевести дух, эта милая Людмила прошептала:
— Тётечка, мне необходимо съездить на Дикое озеро и узнать, что и как там с Голгофой.
— Съездить? — громко удивилась тётя Ариадна Аркадьевна. — На чём? Автобусы туда не ходят. Такси здесь не поймать, да и слишком дорого обойдется такая поездка. И откуда ты знаешь, что она там? И как она могла вообще там оказаться? И какая необходимость именно тебе…
— Да, необходимость. Да, именно мне, — шёпотом, но твёрдо перебила эта милая Людмила. — Есть возможность узнать о судьбе Голгофы… — Она помолчала, с горечью подумав, что, к сожалению, не обойтись без вранья, и закончила: — Туда едет Яков Степанович, и он обещал взять меня с собой.
— Я хоть немного успокоился, — удовлетворённо сказал отец и врач П.И. Ратов. — Ты, дед, дашь мне своё ружье, и пусть только кто попробует сунуться к машине!
— Оно у меня не стреляло вот уже примерно лет около тридцати, — отозвался дед Игнатий Савельевич. — Но если пугать, то, конечное дело, ещё сгодится… А чего это вы дочкой своей больше не интересуетесь?
— А у меня было время ею интересоваться? — сразу, мягко выражаясь, взъярился отец и врач П.И. Ратов. — И как я мог ею интересоваться? Она ведет себя самым безнравственным образом, где-то и зачем-то прячется от меня с вашей помощью, так что мне прикажете делать? Как мне ею интересоваться? Бросить машину и бегать? Где бегать? Где её искать?.. Я рассудил так: девочка она неглупая, к жизни абсолютно неприспособленная, далеко она не уйдёт. Воспитана она в большом уважении к родителям, вам удалось ненадолго оказать на неё дурное влияние. Она одумается и сама ко мне прибежит. Однако безнаказанно ей данная история не пройдет.
— Мне можно идти, тётечка? — скромно спросила эта милая Людмила. — Честное слово, я ненадолго задержусь.
— Действуй, действуй, — переглянувшись с недовольной уважаемой соседкой, сказал дед Игнатий Савельевич. — Действия твои всегда полезны. Только курточку захвати.