– Ричард, почему я не могу с ней познакомиться? Что происходит? Пожалуйста, путик, скажи мне, что происходит? Ты влюбился в эту Анну? Или собираешься влюбиться? Или тебе бы этого хотелось?
– Ничего подобного. – Ричард уповал только на то, что не выдаст себя ни этими, ни последующими словами и что вид у него при этом совершенно обыкновенный, – и чувствовал себя отъявленным подлецом. – Думаю, если бы ты хоть раз на нее взглянула, ты бы сразу мне поверила, – продолжал он безрассудно, и теперь уже чувствуя себя подлецом, так сказать, на обе стороны. Хотя в разговоре с Пэт они даже и близко не подобрались к этому аспекту проблемы, он ощущал, что без их разговора, без крутившегося в мозгу видеоролика, на котором Пэт авторитетно заявляла ему, что из откровенных признаний никогда ничего хорошего не выходило, – он так и видел, как она говорит: десять секунд порядочности, искренности и любви, а дальше сплошной ад, – без всего этого он не решился бы с таким пылом и такой безапелляционностью все отрицать. Ну что ж, тем хуже для них обоих, хотелось ему добавить уже по собственному почину, а хуже всего для него лично. Засим он сохранял мину растревоженной, но неколебимой невинности. К тому же он разглядел в этом и светлую сторону – пока он так вот разбирается с Корделией можно, по крайней мере, не думать об ужасе Анниной поэзии, который неподъемным грузом лежит в уголке сознания, затаившийся, но неизбывный, притихший, но не спящий, словно порождение кошмаров какого-нибудь малосимпатичного персонажа «Бесов» или «Братьев Карамазовых».
То ли щелкнув языком, то ли втянув в себя воздух, – звук напоминал хлопок автомобильной дверцы, – Корделия повернулась на несколько градусов на своем стуле, чтобы уж совсем прямо посмотреть мужу в лицо. Казалось, она пытается предъявить ему все, что у нее есть, и все, что есть она сама, не только плотную темно-зеленую рубашку, бледно-розовую водолазку, какие-то итальянские туфли из ее обширной коллекции, извилистые, тоньше обычных золотые браслеты, но и бездонные синие глаза, которые даже перестали перемигивать.
– Ты, наверное, думаешь, я не замечаю, что происходит вокруг, – проговорила она своим обычным голосом. – Отчасти это моя вина, вернее, я сама этого добилась. До шестнадцати лет у меня был вроде как дефект речи, скорее даже два. Во-первых, я вроде как заикалась, вернее, думаю, дело было просто в застенчивости. Как бы там ни было, видишь ли, когда я пыталась что-то сказать, все очень быстро уставали меня слушать. А мой голос… – тут она все-таки моргнула, а потом открыла глаза еще шире, – голос у меня был таким тонким и, знаешь, скребущим, что никто меня просто толком не слышал и, соответственно, никто не обращал на меня внимания. И я решила, что буду с этим бороться. Ты слушаешь меня, Ричард?
– Да, – ответил он. – Конечно, – и так оно на самом деле и было, хотя его мысль постоянно уводило в сторону: он со своего места не мог разглядеть шахматной доски и все пытался понять, не убрали ли ее, и если да, то зачем. – Продолжай, пожалуйста.
– Спасибо, путик. Ну так вот, я придумала себе другой голос, а к нему другую… манеру себя вести. Другой образ. И так прочно вжилась в него, что совсем забыла прежний. Это я знаю точно, потому что не так давно дважды пыталась вернуться к прежнему, но у меня ничего не получилось. Знаешь, как тот английский актер, как там его, который уехал в Голливуд и жил там долго-долго, а потом, когда ему пришлось играть англичанина, у него не вышло, потому что говорил он как американец, который пытается подделаться под англичанина. Так что если тебе иногда кажется, что я немножко смешно говорю, – Корделия нерешительно подалась вперед, – так именно поэтому, только поэтому, и это вовсе не значит, что я ничего вокруг не замечаю, и уж точно не значит, что по тому, как мужчина себя ведет, как говорит или молчит, я не в состоянии понять, что смертельно ему надоела. Один раз я уже прошла через это с Годфри, а ты, путик, мало чем от него отличаешься. Когда он дозрел, он пришел и поговорил со мной начистоту, и ты, разумеется, поступишь так же, когда и если. А теперь ты уж меня извини, мне надо сделать несколько звонков.
Ричард заново наполнил свою чашку, до самого краешка, потом отставил ее, не тронув. Он продолжал сидеть где сидел, пока не приметил фигуру Пэт, на всех парах поспешавшую к входной двери, словно она боялась пропустить больше, чем уже неизбежно пропустила из происходившего внутри. Неспешной, в отличие от ее, походкой Ричард пошел открывать, и едва Пэт переступила порог, заметил, как на ее лице сгущается любопытство. Но тут до них донесся тоненький выкрик, недвусмысленно призывавший Пэт наверх, так что на некоторое время Ричард был избавлен от необходимости вдаваться в дальнейшие объяснения, тут-то он и юркнул в надежное убежище – в кабинет и в упорядочивание первой части своих заметок о Лермонтове.