Любовь Ивановна закрыла глаза, уходя от этого, уже легкого сна, но Володька тихо сказал:
— Мама, ты что? Это же я!
Она села, молча притянув его к себе, целовала жесткие короткие волосы, лоб, губы, — торопливо, боясь, что все это еще снится ей, — но теперь уже знала, что не снится, что он вернулся, вернулся совсем, ее маленький — такой большущий! — и такой чужой пока в этой шинели и с этими, слишком взрослыми, рыжеватыми усами.
Все, что происходило сейчас, воспринималось ею постепенно, как бы по очереди, по частям. Сначала был Володька; потом она услышала какой-то странный звук, повернула голову и увидела собаку, лохматую и грязную, с глазами, прикрытыми свалявшейся шерстью. Собака сидела и молотила хвостом по паркету. Володька перехватил взгляд матери.
— Я его по дороге подобрал. Мировой мужик по имени Кардан. А что у тебя за фея в той комнате?
— Отвернись, — спохватилась Любовь Ивановна. — Я сейчас встану.
Она накинула халатик, сунула ноги в туфли. Кардан подошел и, помахивая хвостом, попытался вскинуться на задних лапах — надо же познакомиться с хозяйкой! — но Володька осадил его. Любовь Ивановна металась по комнате, раз-другой щеткой по голове, по своим коротко стриженным седым волосам. «Ты раздевайся и иди на кухню. Я сейчас Ветку подниму». Зачем он притащил эту собаку? «Как ты доехал?» — «Нормально». Нормально! Она терпеть не могла это слово. У них — у мужа, у сыновей — о чем ни спроси, всегда и все было «нормально».
Она вышла в соседнюю комнату. Ветка лежала, разметавшись во сне, одеяло сползло, высоко открыв полные ноги, грудь была еле прикрыта рубашонкой. Любовь Ивановна досадливо подумала, что Володька все это видел. Ну не разбойник ли? Приехать вот так, не предупредив, как снег на голову… Она стояла над спящей Веткой, и ей было жаль будить девчонку. Ладно, рано еще, пусть спит. Она закрыла ее одеялом, и Ветка, улыбнувшись, повернулась на бок, засовывая ладошку под щеку.
И снова Любовь Ивановна металась. Сначала мыться, мыться, тебе и собаке. «Ты устал с дороги?» — «Нет». — «Я сегодня же поговорю с Туфлиным, он обещал устроить тебя в институт. Но сначала ты отдохнешь как следует месяц». — «Некогда мне отдыхать». Она заметила, что Володька не спешит переодеваться, не спешит мыться. В этом отглаженном мундире с какими-то значками, большой, даже, пожалуй, грузноватый, он был и впрямь хорош, и наверняка знал это.
— Не суетись, маман, — улыбнулся он. — Ну, посиди хоть три минуты спокойно. И, пожалуйста, спокуху на лице…
— Вот — не забыл! Опять «маман»…
Любовь Ивановна кормила его и собаку, вдруг вскакивала и снова начинала обнимать Володьку, такого огромного и взрослого, а тот снисходительно улыбался. Конечно, ему нравилось, что мать так радуется, но сам держался сдержанно, и Любовь Ивановна подумала, что этим он похож на отца.
Дверь в кухню была закрыта, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить Ветку. Ее шаги в коридоре учуял Кардан — вскочил и прислушался, склонив набок лохматую башку. Любовь Ивановна перехватила нетерпеливый взгляд Володьки на дверь.
Ветка вошла в кухню, и он поднялся, одергивая мундир.
— Здравствуйте. С возвращением вас, Володя.
— Спасибо.
— А я лежу и чувствую, что шинелью пахнет. — Она оглядела стол и засуетилась, как только что суетилась Любовь Ивановна. — У нас же пирожные есть, а вы не поставили.
— Пожалела, маман? — сказал Володька.
— Да ну тебя! — засмеялась Любовь Ивановна. — Я все на свете забыла.
После сна Ветка была розовой, как ребенок. Темные, с чуть припухшими веками глаза блестели, и Любовь Ивановна подумала — славная все-таки девчонка, легкий человек! Жаль, что ей придется перебираться обратно, в деревню, в пустой дом. Но, казалось, сейчас Ветка даже не понимает этого, а просто радуется возвращению Володи без всякого смущения и жеманства. Вон — вытащила из холодильника пирожные (она говорила — «пироженные»), спросила Володьку — чаю ему или кофе? Володька хмыкнул: «Хорошо живете!» — и попросил кофе.