Ветка приготовила ему кофе, но сама завтракала уже на бегу — пора на работу. Когда она ушла, Любовь Ивановна рассказала, как она появилась здесь. Да, действительно, жаль, что ей придется уйти, но ничего не поделаешь… Будет прибегать, конечно. Володька слушал, молчал, и вдруг Любовь Ивановна почувствовала легкую тревогу — слишком напряженным было это молчание.
Потом он долго мылся, мыл своего пса, и Любовь Ивановна позвонила в институт. К телефону подошел Ухарский. Она сказала, что неожиданно вернулся сын и она придет на работу позже.
— А вы так и не сочли нужным позвонить мне, Феликс?
— Зачем? — удивился он. — Привезу металл, тогда и доложу по всей форме.
— Но мне сказали, что вы уже привезли, и чуть ли не на себе. — Ухарский промолчал. — Ну, хорошо, я скоро буду.
Володька вышел из ванной в рубашке и джинсах — и то и другое оказалось ему тесным.
— Хорошо дома? — спросила Любовь Ивановна. — И мне сейчас хорошо, сынка. Давно так не было.
— А слезинки-то зачем, маман?
— Так. Тебе этого не понять. Мне пора идти. Если что-нибудь понадобится, звони, телефон у меня прежний — помнишь? Ты что будешь делать?
— Спать, — хмыкнул Володька. — А потом снова спать. За все семьсот тридцать восемь дней службы.
Туфлин, конечно, сразу же выполнил свое обещание — позвонил в отдел кадров, сказал, чтоб Владимира Якушева оформили на его машину, — и, нетерпеливо выслушав благодарные слова Любови Ивановны, вынул из ящика стола ее папку.
— А теперь, голубушка, к делу, к делу. Все идеально! Хотя вы и взвалили на себя не то что вагон, а целый состав с паровозом. Я подсчитал, у вас на один режим пойдет двадцать образцов. Пятнадцать режимов на двадцать образцов — триста исследований, полгода работы как минимум. И это только по одной марке!
— Вы думаете, надо сократить программу?
Туфлин пожевал мягкими губами.
— Любовь Ивановна, голубушка, я ученый, и я не могу быть против такой тщательности в исследованиях. Но я реалист. У вас тут предусмотрены такие режимы, которые нам сейчас не потянуть.
Тогда она рассказала ему о Жигунове. Туфлин слушал, и она на расстоянии чувствовала его недоверчивость. Что ж, он очень, очень уважает Сергея Павловича Жигунова, но все это, извините, смахивает на художественную самодеятельность, которая хороша в клубе, но не в институте Академии наук. Любовь Ивановна неожиданно вспыхнула:
— Между прочим, Игорь Борисович, когда вы проводите свои исследования, рабочие после прессовки правят металл обыкновенной кувалдой. Это тоже в институте Академии наук! Если Жигунов сделает установку, на которой мы сможем получать двести или даже триста градусов в секунду…
— Да зачем? — перебил ее Туфлин. — Ни на одном заводе такой установки нет, и ваши исследования не будут представлять никакой практической ценности.
— Как говорят фундаментальщики — авось когда-нибудь пригодится.
— Ну, — сразу потускнел Туфлин, — если вам не жалко своего времени… Да, вот еще что. У меня было несколько разговоров с вашим коллегой — Ухарским. — Туфлин говорил медленно, как бы подбирая одно слово к другому, чтобы ненароком не сказать лишнего. — Он очень нервный и неровный человек… Все-таки я его убедил работать с вами. Прошу только об одном: будьте с ним помягче, голубушка! В последнее время и у вас что-то случилось с нервишками, правда? Ну, а с вашим сыном я буду рад познакомиться.
Она вернулась в лабораторию и сразу же позвонила домой: надо было сказать Володьке, чтобы он шел в отдел кадров — оформляться. Но к телефону он не подходил. Должно быть, решил пройтись по Стрелецкому. Он два дня даже нос не высовывал на улицу.
Через час или полтора Володька позвонил сам.
— Маман, есть один разговор. Ты стоишь или сидишь?
— Стою.
— Тогда сядь. Села? Так вот, мы с Веткой женимся.
— Не болтай, пожалуйста, глупости. — Ей было неловко разговаривать, в комнате был народ. Все-таки она сказала тихо, почти шепотом: — Ты что, в своем уме? Ей же семнадцати нет. И вообще…
— Собственно говоря, маман, — спокойно перебил ее Володька, — мы уже женились. Все остальное формальности оформим через год. Я переберусь к ней в Верхние Ручьи, так будет лучше. Ты меня слышишь?
Она ничего не понимала. Все это было и нелепо, и неожиданно, и не укладывалось в сознании. Разыгрывает? Вряд ли. Это могло быть сто раз нелепым и неожиданным, но это было слишком похоже на Володьку. Она сидела, не замечая, что лаборантки и Ухарский смотрят на нее. Ухарский подскочил к ней первым:
— Любовь Ивановна, что случилось?