— Уйдите, Феликс, — сказала она. Тот резко шагнул к двери. — Вы слишком спешите сделать свою кандидатскую, но это не значит, что к ней можно шагать по головам.
— Кто вам сказал? — вскинулся Ухарский.
Любовь Ивановна тронула Зою за плечо:
— Давай, неси совок и веник, надо прибрать все-таки…
Ухарский ушел, так и не дождавшись ответа…
Она отправила Зою домой. Надо было бы пойти с ней, успокоить по дороге, но Любови Ивановне хотелось побыть одной, никого не видеть, не слышать, ни о чем не думать, а просто посидеть полчаса за своим столом, рисуя завитушки на подвернувшемся под руку листке бумаги.
Быстро же все произошло. Конечно, Феликс опешил от неожиданности. Его вопрос — «Кто вам сказал?» — был и нелепым и растерянным. Нелепым от растерянности. Она подумала — как будет называться его диссертация? — и улыбнулась, вспомнив: Якушев любил рассказывать анекдот о том, как встречаются два приятеля. «Защитился?» — «Да». — «Какая тема?» — «Использование музыкальных инструментов при отправлении религиозных культов русской православной церковью со времен крещения до наших дней». — «Что-то очень сложно!» — «У меня раньше проще было». — «Как же?» — «На хрена попу гармонь».
Нет, конечно, у диссертации Ухарского будет вполне научное название. Что-нибудь вроде — «Упрочение трубных сталей термомеханической обработкой и скоростным нагревом».
Тогда, осенью, Долгов был прав. Все знают — и я тоже! — что мне уже кандидатскую не потянуть. Значит, так и произойдет: работать мы будем оба, а кандидатскую сделает Ухарский, и мое имя не будет даже упомянуто… Обидно? Она все рисовала и рисовала завитушки. Нет, это не то слово! Обидно не это — обидно, что мне уже сорок шесть, и силенки не те, и мое время прошло в заботах о детях и муже, в переездах с места на место — и вот нет ничего. У детей своя жизнь. Кирилл пишет редко, Володька не показывается три недели.
Она сидела — одна, и ей было жаль себя, жаль, что все так сложилось и складывается, и нечего реветь — никто не виноват. И хватит об этом! У Зойки в столе должна быть «Гамма» для волос — купила и оставила. Не ее номер. Возьму и выкрашу свои патлы. Хватит ходить седой, превращаться в старуху в сорок шесть лет. Всего-то в сорок шесть!
Она вынула из Зонного стола «Гамму», прошла в соседнюю комнату, где был кран с горячей водой. Ничего, через час высохну. Она спешила, наперед зная, что, если придет домой, «Гамма» будет засунута в самый дальний ящик или вообще под ванну. Нет уж, решила сейчас, так и давай сейчас!
А внизу, на ярко освещенной площади перед институтом, к которой, будто не решаясь перешагнуть через сугробы, подступали старые сосны, ее ждал Дружинин.
Это было совершенно неожиданно — выйти и сразу увидеть его, вернее, увидеть стоящего на площади человека и сначала догадаться, почувствовать, что это Дружинин, а уж потом удивленно спросить:
— Вы?
— Я жду вас, — просто ответил он.
Они шли по заснеженной пустынной аллее через молочный свет фонарей, и Любови Ивановне все было странно и непривычно, будто она шла здесь впервые. Когда Дружинин взял ее под руку, она ощутила робость этого движения и заботливость, с которой он поддержал ее на скользком, утоптанном повороте.
— Вы давно ждете меня?
— Давно, — улыбнулся он. — Сразу после работы.
Это значило — два часа!
— Зачем? — спросила она. — Вы же замерзли, наверно, до костей!
— Нет, — сказал Дружинин. — Я ходил… Да и тепло сейчас. А вы все время мелькали там, в окне. У вас много работы?
— Да, — сказала Любовь Ивановна. Не говорить же, что она красила волосы и ждала, когда они высохнут, чтобы не идти на холод с мокрой головой!
Ей надо было собраться, отбросить растерянность, недоумение, успокоиться, подумать — что это? Почему два часа этот человек ходил здесь, ждал, поднимал голову к освещенному окну и дождался наконец?.. Хочет что-то сказать? Нет, наверно, все не так! Просто он один и знает, что я одна, а наступает такая пора, когда быть одному невозможно, вот он и стоял…
Все-таки она заставила себя успокоиться.
— Хорошо, что вы меня проводите, — сказала Любовь Ивановна. — Я ведь трусиха, каких свет не видел. В прошлом году бежала здесь, и вдруг из снега вот такая черная глыба! Я в одну сторону, а она в другую.
— Лось? — догадался Дружинин.
— Лось. Они здесь как коровы ходят.
— Я уже видел.
Все это было не то — не те слова, не тот разговор. Почему мы не можем быть простыми? Не умеем, не хотим, боимся? Уже не молодые, знающие истинную цену простому человеческому участию, стесняемся открыто потянуться к нему, — как бы о нас не подумали худо! — ждем, мучаемся и опять остаемся одни…