На сердце опускается тяжесть. Хуже нет — слушать исповедь перед казнью.
— Тётка, к которой меня сослали, сказала — враги. Черт его знает, враги или нет. Как подумаю, что братец… Тошно! Неугомонный сорванец. Умный, а на губах молоко не обсохло. Куда ему Терция? Сидеть на дворе, да куличи собирать из песочка. Песочка в Терции много, смекаешь?
Дышать становится трудно.
— Если б наверняка знать, что отца прирезали супостаты, прожил бы здесь с чистой совестью. На кой я ему там? Гол, как сокол, никому не нужен. Работу подыскал бы. Я, знаешь, неплохо воюю. В походы ходил, подавлял смуту. Чертовы терцианские вельможи только и делают, что грызутся друг с другом. Не то что в Союзе, тут земель столько, что хватит на весь свет.
Перехватываю шлюху покрепче — ладони потеют.
— Как подумаю, что он сидит там на троне, а сам отца прирезал. И ладно бы, одного отца, а как подумаю — мать! Матушка-то что ему сделала? Мы, уж конечно, с детства не в ладах, но поднять руку на мать? Нет, такого прощать нельзя, верно я говорю? Уж коль у нас один брат — дурень дурнем, съякшался с эльфийской шлюхой, то справедливость теперь на мне, верно?
Киваю, проглатывая ком, застрявший в горле.
— Просплюсь, девку на ноги поставлю и сяду на корабль. Рыбацкий, торговый — какая разница! Доберусь до Терции и узнаю, где правда. Слышал, там гетто в огне полыхает. Остроухих я терпеть не могу, но жечь живых — мерзость. Ты как думаешь, парень?
Сбрасываю шлюху с плеча и бегу прочь. На глазах слезы.
Анна говорит, нельзя думать о том, кого убиваешь. Нельзя помнить, что они еще живы.
Анна говорит, они умирают, когда заплачены деньги.
— Не убьешь ты — найдут другого. Ты ничего не решаешь.
Бегу прочь, а за собой слышу стук подбитых сапог — такие у терцианца.
— Эй, парень, стой! Погоди! Куда?
Неужто не понимает?
Останавливаюсь, оборачиваюсь к нему.
— Думал, нож у тебя не замечу? — спрашивает, а у самого в руках нож — мой. Вытащил, пока тащили шлюху. Прикрылся, значит, ей для отвода глаз. — Стой ты, черт тебя задери! Думаешь, ты первый за мной пришел?
Замираю.
— Деньги тебе заплатили?
Киваю.
— Я тебе, парень, так скажу. Убить ты меня не сможешь. Я вашего брата хоть и уважаю, а поддаваться не стану. Как остальные — в канаву ляжешь. Помоги, и я тебе помогу исчезнуть. Чуешь? От тебя теперь не отстанут, как от меня. Будут слать за тобой других — покрепче.
Стою смирно — Анна велит слушать, что говорят, когда дело дурно.
— Ноги у тебя быстрые, глаз острый. Найдешь мне кораблик, чтоб обогнуть мыс, и я тебе придержу место. Оплачу капитану расход, сядем, отправимся на юг или на север, куда выйдет. Мне все равно, где жить, лишь бы без ножа в сердце. Чуешь?
Киваю, хоть не понять еще, как вырваться из западни. Вернуться с «живым» — хуже не придумать. Анна на порог не пустит. Помочь ему — считай, навсегда распрощаться с семьей.
— Тебе, парень, лет сколько?
Выставляю вперед две ладони, как учит Анна, а потом еще одну. Она говорит, столько мне лет.
— Ничего, должен справиться. Капитанов знаешь?
Кто в портовых городах не знает капитанов?
— Так, — говорю, — нипочем не уйти.
— Доложат своим? — спрашивает терцианец. Глаза у него теперь хитрые, как у Анны, а может — хитрее.
— Нужно по суше, — слова вырываются сами.
— Есть у тебя, кому отправить весточку, что живой? — спрашивает терцианец.
— Анна, — говорю.
— Шепни кому-нибудь, чтоб передали ей.
Машу головой — не пойдет. Нельзя бросать Анну.
Терцианец сплевывает на пыльную брусчатку, шмыгает носом.
— Черт с тобой, веди к твоей Анне, вместе рванем.
Бежим назад, а сам не пойму, для чего показываю незнакомцу дом. Вид у него такой, будто он едва на ногах держится, а сам я едва поспеваю.
Дверь в таверне распахнута. Чую недоброе, а терцианец отшвыривает меня прочь от входа. Вижу, как прямо перед носом у него сверкает стрела.
— Жан? — голос будто бы не Анны. Приторный, сладкий.
Терцианец прикладывает к губам палец, чтоб я молчал, а мне до ужаса хочется попасть внутрь и увидеть, кто так скверно произнес мое имя.
— Хозяйка на месте? — кричит терцианец. Машет рубашкой перед собой, и в дрянную ткань влетает еще одна стрела.
— Жан, не шути так! — кричит незнакомка. Слышу в ее тоне знакомые нотки. Анна так говорила с теми, кто много выпил или пролил помои в отхожем месте.
— Тебе, парень, лучше отсюда бежать, — говорит терцианец, но мои ноги приросли к брусчатке. Городок вокруг шумит, зеваки сбегаются поглазеть. Вижу на крышах знакомые силуэты. Начнут стрелять — считай, мертвый.
— Жан! — не унимается Анна.
Может быть, она объелась этой чудной травы? От нее у всякого портится характер.
— Засела там, как змеюка, — терцианец опять сплевывает. — Тебе туда надо, парень? Позарез?
Чувствую себя дневной шлюхой, которую незнакомец решил спасти. Из-за нас с ней он попал в переплет, а гляди-ка, туда же — помогает. Анна про такого сказала бы, что он сует нос не в свои дела.
— Парень, слышь меня? — отвешивает мне затрещину. — Я за просто так туда лезть не стану!
— Там папка, — голос получается жалостным, будто милостыню у гетто просить вздумал.
— Папка, говоришь? — вздыхает, бросает рубашку вперед себя, дожидается новой стрелы и прыгает внутрь.
Слышу треск разбитого дерева, грохот стекла, потом кричит Анна. Для чего она вздумала стрелять?
Прижимаюсь к брусчатке и понимаю, что давно уже не стою на ногах. Сижу, прижавшись к стене таверны, а надо мной — братья. Смотрят наконечниками стрел с крыш.
Взгляды у них злые, будто у голодных волков. Наконечники направлены прямо в мое сердце.
Щеки мокнут, а глаза начинает резать от боли. Так сильно вглядываюсь в блеск стали.
— Бегите! — слышу, как закричал, а голос будто чужой. — Бегите! Тут повсюду лучники! Бегите!
Крик мой перекрывает шум всего городка. Анна теперь укорила бы меня за то, что я стал, как другие. Слился с толпой, научился шуметь.
— Бе-ги-те! — ору, что есть сил, а наконечники все продолжают нависать сверху.
Терцианец выходит из дверного проема, и в одной руке у него шкатулка со сбережениями Анны, а в другой руке — её голова.
— Всё, расходимся, — говорит он, выбрасывая голову на брусчастку. Улица окрашивается алым, вижу, как перед глазами начинает растворяться день.
Наконечники стрел исчезают в вечернем сумраке.
— Кому нужна будет работа — честная, без дураков, жду завтра на рассвете в порту. Кому нужны деньги — забирайте.
Он выбрасывает на брусчастку шкатулку Анны, а из нее валятся разноцветные камни. Сапфиры, рубины, алмазы — она принимала все.
— Пошли, парень, нечего здесь сидеть, — он протягивает мне руку и поправляет воротник моей куртки. — Надует еще. Пойдем, дел невпроворот.
========== 1. Терция. Копыта и соль ==========
Строительство кораблей заняло почти четыре года. Мы потеряли восточные провинции. Портовый городок на севере, ведущий торговлю с Вестурландом, сожгли мятежники. Фредди утверждал, что среди них были эльфы, но вряд ли он говорил правду — существа из гетто слишком боятся людей после того, что случилось в столице, а Башни никогда бы не разрушили настолько выгодную точку для переброски войск.
Мы постарели, и в первую очередь — я, потому что пять тысяч купленных на фамильные драгоценности вестурландских воинов гибли от голода один за другим. Климат был слишком жарким, еда — слишком скудной, а без вечного запала Арен они начали устраивать потасовки в казармах. Фредди не мог унять их. Днем он приходил к ним, отчитывал, наказывал, кое-кого отдал висельникам, но уже вечером все повторялось.
— Почему вы не слушаете своего генерала? — спросил я у Бальдра, игнорируя послание Морохира о том, что мне нужно оставить мнение рабов рабам.
— Он должен вести нас в бой, — ответил Бальдр. Язык давался ему с трудом, но прошло почти два года — теперь он говорил, как терцианец из провинции. — Мы сидим взаперти, войны нет, боя нет — нужно чем-то занять руки.