Я провожаю взглядом укутанную в подбитый мехом плащ фигурку и понимаю, что кто-то смотрит на меня — это Бальдр. Оказывается, он тоже улыбался.
***
К утру остроухий выглядит на сотню лет моложе. Я приглядываю за ним, потому что Гуннару кажется, эльф может причинить немало хлопот.
Теперь острые уши отмыты, волосы убраны на странный манер его племени в косу. Хозяин рассказывал, так принято на войне. Эльф уходит в лес, доложив дозорным, что вернется к рассвету, и они едва узнают его, когда он возвращается со связкой дичи, чистого, с ясным взглядом.
Я бы решил, эльф чудом добрался до Башни и воспользовался ее помощью, но такое невозможно, а дозорные утверждают, что он не уходил вглубь леса, шел по окраине.
Дичь остроухий тащит в круг хозяина — кладет им под ноги и отвешивает глубокий поклон. Я объясняю им, что так принято у эльфов просить прощения. Они мрачно кивают, что поняли, и хоть острые уши им поперек горла, связка дичи — достойный подарок. Через час от костров раздается приятный запах. Другие завидуют нам, поглядывают, как мы выбрасываем косточки.
Тогда выступают другие эльфы — в живых осталось всего трое. Они оставляют мешки с походными вещами, берут с собой лук и стрелы — уходят в лес. Их не видно дольше, чем Роуни — вспоминаю, как его зовут, пока дожевываю зайца. Но когда они возвращаются, дозорные сами идут навстречу. Три связки мяса — больше, чем было у нас много недель.
Для тысяч голодных ртов — крохи, но они рождают надежду, как говорит Гуннар. К обеду охотники берут с собой терцианцев из тех, что моложе. Объясняют, что важнее всего — тихий шаг. Вестурландцы от природы высокие, сильные, поэтому дичь слышит нас за много шагов.
В шатре хозяина крики, споры — то и дело приходят разведчики, потом уходят обратно. Меня не зовут — велено отдыхать. Роуни приносит еще одного зайца, говорит — мне одному. Я мотаю головой — так не делается. В одиночку есть, когда другие голодают, не станет ни один Вестурландец из ям. Гуннар смог бы — надзиратели другого сорта. Мы — никогда.
— Отдай, кому сам знаешь, — просит Роуни. — Сегодня больше идти нельзя. Ночь — выйдут хищники. Кто знает, какие тут порядки после заката.
— Где же твои сородичи? — спрашиваю, а сам взвешиваю в руке тушку. Отдам Гуннару — он весь день в шатре, спорит с терцианцами, надрывая горло.
— В лесу, — отвечает Роуни, — они останутся там, чтобы лучше разобраться. К утру мы будем знать, кого стоит опасаться в темноте.
— Они будут там спать? — удивляюсь.
— Нет, они будут смотреть и слушать. Опасно, но другого пути нет. Последыша такому не обучишь.
— Ну а ты что же? Останешься тут? — вспоминаю, как он валялся в ногах у хозяина.
— Я пришел отдать тебе последнюю добычу, — отвечает Роуни, — а теперь пойду обратно в лес. Но стрелять больше нельзя — запах крови привлечет лишние рты. Понимаешь?
Киваю, что уж тут не понятного.
— Роуни? — окликаю, когда он собирается уходить.
— Что, Бальдр?
— Почему…
— Почему так изменился? — эльф сощуривает и без того узкие глаза. — Он прав — вот почему. Мы так долго боялись Башен, что я и думать забыл, как все устроено. Мне казалось, я лучше всех понимаю, что к чему: из-за Морохира, из-за книг, которые прочел. Оказывается, они еще больше запутали меня. Иногда, Бальдр, от знаний никакого толка.
— От знаний есть толк, Роуни. Помнишь Маяк? Помнишь Сьюзи? Шайни? Если б не знания, все мы сидели бы теперь в своих ямах.
— Об этом я и говорю, Бальдр, — эльф отворачивается и уходит. О чем он хотел сказать, я пойму еще очень нескоро.
========== 2. Терция. Новое гетто ==========
Роуни научил меня слушать последышей, учиться у них выживанию, ставить под сомнение заветы старейшин. Он рассказал, сколько ошибок совершили элвен на своем пути из Башен в гетто, а потом исчез. Я думала, он остался в Башне из-за Морохира. Но в Башне остался Уильям, а Роуни исчез. Они оба — элвен, которые пообещали заботиться обо мне.
Жан говорит, обещания очень сложно выполнить, поэтому мне не стоит злиться на них. В его словах больше мудрости, чем в старых книгах моего народа. Даже безумец последыш знает больше, чем мы смогли собрать за сотни лет бессмысленного существования.
У Жана смешная особенность — когда он глубоко задумается о чем-то, его рот немного приоткрывается в полуулыбке, а скулы напрягаются. Со стороны кажется, что он смотрит прямо на солнце, и оно слепит его. Мне кажется, так на него обрушивается мудрость, только он достаточно честен, чтобы восхищаться этому чуду, а мы делаем вид, что давно во всем разобрались.
Первую группу бродяг-элвен мы находим на вторую неделю после разрушения Башни. Я веду Жана к следующей, хотя рассказывать об этом не спешу. Если он узнает, что я приняла решение уничтожить еще одну Башню, он попытается помешать. Жертва Уильяма произвела на него большое впечатление. Теперь он считает себя ответственным за мою жизнь. Не хочет, чтобы другой человек пожертвовал своей напрасно.
Бродяги не могут высечь огонь. Старейшина их клана всегда обращался к Совету за священными лучинами. Когда кланы разбрелись по скудным лесам Терции, неоткуда стало брать огонь. Они питались сырым мясом, поэтому малыши выглядят бледными, изнуренными. Когда в центре небольшой поляны вытягиваются к небу алые языки, я вижу десятки восхищенных взглядов.
Жан садится вплотную к огню, греет руки, долго думает о чем-то, приоткрыв рот. Элвен сидят чуть поодаль — им страшно с непривычки быть так близко к пламени.
— Мой отец говорил, если будет тяжело — вспомни эльфа. Я все не мог понять, о чем он. Анна думала, он про вашу красоту. Называла его стариком, мужланом, вечно давала самый черствый кусок. Теперь я знаю, о чем он хотел рассказать мне.
Я молчу — остальные элвен молчат тоже. Жан редко открывает рот, а еще реже — говорит складно. С его слов, это из-за волнения. Когда он не знает, что к чему, становится страшно, мысли путаются, и он уже сам себе не хозяин. Вот почему жизнь со славной Анной была для него в радость. Теперь он говорит, я учу его жить по-другому, хоть мы никогда не говорим о его жизни.
— Он был хорошим стариком, мой отец. Не бросил меня. Возился, пусть даже матушка сбежала в Терцию. Где она теперь?
— У тебя тут мама? — спрашивает один из малышей элвен, посасывая палец — на нем, наверное, осталась соль после ужина.
— Не знаю, — отвечает Жан, — тут, наверное, женщина, которая меня родила.
— Мама? — не унимается малыш.
— Нет, — Жан закрывает глаза, а рот его опять приоткрывается, пропуская внутрь мудрые мысли.
Бродяги увязываются следом. Я говорю им, что спутники нам не нужны, но по шороху листьев слышу, что клан ступает за мной, отставая на час-другой. Останавливаюсь, жду, а уже к обеду следующего дня мы идем вместе. Теперь хищники, от которых раньше нужно было прятаться, сами уступают дорогу.
Среди бродяг есть пара стражников. В гетто они следили за порядком, пока не пришло время огней на Площади. С того дня носить оружие элвен запретили. Но эти двое выстрогали себе луки и смастерили стрелы из твердых сучков. У каждого в клане копье — кое-кто наловчился неплохо с ним обращаться. Глядя на них, я вспоминаю хроники, которые прочла вместе с Роуни, а еще — истории Морохира. Их было совсем немного, но все же я знаю, что раньше элвен были великим народом. Странно было думать об этом в гетто. Разве может великий народ опуститься до такой жалкой жизни? Теперь я вижу, в чем секрет. Достаточно нескольких лет в лесу, чтобы забыть обо всем лишнем. Здесь только одно правило: выживи. Здесь нет дела до истории, книг, обычаев. Важно прислушиваться к хрусту веток, следить, чтобы ветер не выдал запах стае волков.
Ко второй неделе неторопливой дороги мы находим еще один клан. Они выбегают навстречу, размахивая палками, просят пойти за ними. Я давно не видела, чтобы гордые элвен просили о чем-то, поэтому мы отправляемся, куда сказано.
В паре землянок лежат больные, истощенные старики и малышка. Холод, голод и другие тяготы жизни в лесу покрыли их тела язвами. Все дурно кашляют — я чувствую запах крови.