Гуннар говорит, у них рабов столько, что забивают ими трюмы, да выпускают в море-океан, чтоб подохли на глубине. Кормят так рыб, а потом собирают урожай.
Брешет, конечно, правду Гуннара надо делить надвое. Только все равно страшно видеть их рожи.
— Да они так же на тебя глядят, — говорит мне Халдор, а я сплевываю ему под ноги.
Он — дурак, только я дурак не меньше, потому что выбираю ему хорошее копье и меняю то, что берет он. Дрянная деревяшка, вылетит из руки — не заметишь. Гуннар усмехается, глядя на меня, и говорит странное:
— Смотри, Бальдр, там — твое счастье. Плюнь на этого дурня, спасай себя. Ты — хороший воин, а сдохнешь, как старый ишак.
Слова Гуннара залезают мне в голову могильными червями. От них становится душно, а глаза шарят по трибунам. На них почти пусто. Сидит обычный сброд: гуляки, которые собираются даже на праздники. Кроме них батюшка со своими женами, а подле них — иноземцы. Вглядываюсь сильней, напрягаю глаза: двое в капюшонах, один — в мундире вельможи.
— Терцианцы, — говорит Халдор, толкает меня в спину. — У них война, им нужны наемники и рабы в поле.
— На кой бес им война? — спрашиваю.
Халдор умный. Не сиди он с другими в ямах, был бы уже ученым. Гуннар говорит, Халдор нарочно попал в ямы. Мол, дерзил, вел себя не по-людски, вот его и сослали. Не знаю, что должен сказать человек, чтоб его отправили в ямы.
— Странный ты, Бальдр, война — это деньги и власть.
— Война — это кровь, — возражаю. — Смерть, вонь, голод.
— Это смотря кто ты.
— Я — Бальдр, — отвечаю удивленно.
— То-то и оно, Бальдр, а они — терцианцы. Для них весь мир — война.
Жму плечами. Для меня тоже весь мир — война. Я родился в ямах, дожил до семнадцати зим, и вот-вот распрощаюсь с жизнью, потому что от кончиков копий слышно острый мускусный запах.
Эти
раны
навсегда.
— Что-то не так, Бальдр? — Халдор боится, я чувствую его страх носом. Хорошо, что еще не обделался. Позорно обмочиться на поле, а таким, как мы, позорно вдвойне. Жаль, что Халдор все время говорит со мной. Молчал бы — я убил бы его на первый выход.
— По местам, девочки! — кричит Гуннар.
Я, Халдор, еще трое расходятся по кругу поля и ждут, что прикажет делать батюшка. Тот встает с трибуны и раскидывает руки в стороны.
Резня — так и бывает.
Халдор трясется, как веточка на ветру, сжимая лучшее копье, что я нашел для него. Руки его тонкие, а отросшие волосы мешают разглядеть врага. Размахиваюсь копьем, отправляю его в полет к Хёгни, пока оно летит, уворачиваюсь от удара Вальдара. Хёгни падает на землю со стоном, подбегаю к нему — Вальдар бежит следом — вытаскиваю копье, протыкаю шею преследователя, снова достаю копье и бросаю в Эймода, который уже добрался до Халдора.
Вот и остались мы двое. Батюшка смеется. Я так и знал, что закончится этим, а все равно горько. Халдор попал в ямы всего семь лун назад, пожил совсем мало, и то лишь потому, что мне нравилась его болтовня. Сам погиб бы сразу.
Батюшка поднимается со скамейки, наклоняется к терцианцу в костюме вельможи и говорит что-то. Терцианец начинает возражать, а батюшка злится.
Только бы не разозлил его — отхлещет так, что на смогу заснуть.
— Закончили! — кричит Гуннар. Видать, приметил условный знак.
Я отбрасываю копье, иду поближе к трибуне. Раз оставили жизнь обоим, надо поклониться. Плохо играть с теми, в чьих руках твоя жизнь. Подхожу на три шага, наклоняю спину. Сзади слышу стон.
Оглядываюсь.
Халдор падает на песок со стрелой в голове. Копье падает из его рук.
Оглядываюсь еще раз.
На трибуне сидит терцианец, а два его спутника в капюшонах — на ногах, в руках одного ладный лук. Длинный, жесткий, похож на тот, что мог убить Халдора.
Во рту поднимается горечь. Стало быть, Халдор ослушался Гуннара. Услышал до боя, как надсмотрщик говорит мне, что мое счастье на трибунах, с терцианцами? Вот так жил человек, казался безобидным, а потом взял копье и решил ударить в спину, когда бой был уже кончен.
— Гуннар, как его зовут? — кричит батюшка.
— Бальдр! — орет Гуннар. — Бальдр, сын Фригг.
— Той шлюхи? — орет батюшка.
Я стою неподвижно — знаю, что он орет для меня. Дернусь, подам знак, что слова задели меня, и вторая стрела лишит жизни тут же.
— Так и есть! — Гуннар усмехается. — Отличный воин.
Они перекрикиваются дальше, а я гляжу себе под ноги и гадаю, есть ли в Терции, про которую успел рассказать мне Халдор, чернорожие работорговцы.
После Гуннар ведет меня, схватив за руку, к воротам из ямы. Я ни разу не покидал это место, и мне почти страшно.
— Веди себя хорошо, Бальдр, — говорит Гуннар на прощание. — Будешь хорошим воином — проживешь долго. В Терции они знают, как латать раны.
— Спасибо, Гуннар, — отвечаю я. У меня на душе неспокойно.
— Если встретимся в поле, Бальдр, я постараюсь не промахнуться, — он улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой.
На корабле терцианцев душно. Меня сажают в трюм к остальным рабам, и я трясусь там ни то день, ни то ночь, пока снаружи бушует буря. Страшно, холодно, все время хочется то блевать, то спать.
— Есть здесь Бальдр? — кричит сверху сорванным голосом какой-то моряк. Бес его подери, как ответить со ртом, набитым слюной?
Другие тычут в меня и показываю, мол, вот он я, Бальдр.
Вытаскивают наружу. Гляжу, как волны захлестывают за борт.
— Ты и есть Бальдр? — возле меня вельможа, что был на трибуне. Буря вокруг бушует так, что кажется — сметет. Вельможа стоит, не шелохнувшись, даже одежда на нем, будто в штиль, строга и пряма.
— Да, хозяин, — отвечаю, снова гляжу под ноги. Гуннар говорил, так положено делать. Батюшка бил по лицу, если хватало ума заглядеться на его одежду.
— Я тебе не хозяин, — возражает вельможа. — Вы теперь все — свободные люди.
Слушаю, а слова не укладываются в голове. На кой бес понадобилось вельможе сделать из целого трюма рабов свободные рты?
— Вас научат сражаться в строю. Будете жить в казармах в Терции. Станете воинами. Потом будете сражаться. Вам будут платить монетами, дадут наделы — землю. Будешь стараться, станешь командиром. Понимаешь меня?
Я киваю, потому что речь его чистая, так и не скажешь, что иноземец. Только слова, которые он говорит, кажутся дикими. Земля, монеты — зачем мне все это?
— Зачем мне? — спрашиваю.
— Что? — не понимает.
— Зачем мне ваши монеты? Земля?
— Чтобы жить.
— Дайте копье, — поднимаю взгляд и смотрю на него. Раз сказал, что я теперь свободный, пусть терпит. В груди злость. От того, что погиб дурень Халдор, от того, что вельможа шутит посреди ледяного ада. От того, что никогда больше не увижу ни Гуннара, ни поля, ни ямы, ни батюшки — ничего, что знал.
— Разве ты не хочешь мирной жизни? — спрашивает вельможа. Его глаза похожи на глаза Халдора — тот тоже пытался всё понять. Слушал, переспрашивал.
— У меня никогда не было мирной жизни, — отвечаю ему. Вдруг поймет?
Вельможа смеется. Подходит ко мне, хлопает по плечу и подталкивает в спину. Мол, иди за мной.
Приводит в тесную каморку, где сидят двое с капюшонами, моряки, да еще девица с заливистым смехом.
— Пей, — вельможа ставит передо мной полную кружку эля. Улыбаюсь — вот бы и сразу так.
Через час корабль перестает шататься. Выглядываю в оконце — буря не утихла. Видать, человек ко всему привыкает. Терцианец рассказывает мне о жизни на родине. Его зовут Вильгельм, и за океан он отправился, чтобы достать побольше толковых людей.
Мы шутим, и еще семь ночей, пока корабль справляется с бурей, я чувствую себя счастливым. Гуннар не толкает меня в спину, не подсовывает мне под рожу ведро для помоев. Батюшка не щупает мне руки, не проверяет вшей. Не приводят уродливых шлюх. Мы плывем, вокруг ни души, один только наш корабль. Кажется, мир исчез куда-то.