— Ты умеешь читать? — спрашивает Вильгельм перед седьмой ночью.
— Нет, — отвечаю. Он злится, если говорить «хозяин», так что я отвык. Будет надо — привыкну снова. Гуннар теперь грозился бы, что вырвет мне язык.
— Надо научить тебя читать, — задумчиво говорит Вильгельм. — Вот нож, — он вечно меняет темы так, что я не успеваю за его мыслью. Точно как Халдор. — Иди в каюту и убей Нанну.
Нанна — это девица с заливистым смехом, которую я подметил в первую ночь наверху. Внизу, в трюме, были только мужчины.
Беру нож, захожу в каюту, подхожу к Нанне и протыкаю грудь полученным ножом. Вильгельм стоит в проходе и смеется. Нанна пытается выцарапать мне глаза, а спустя три вдоха умирает.
— Вот так просто?
— Вы сказали убить ее, — жму плечами, возвращаюсь к Вильгельму и отдаю ему запачканный в крови нож.
— Я передумал, — говорит Вильгельм, улыбаясь.
— Как это? — я растерян.
— Я передумал, я не хочу, чтобы ты убивал Нанну, — говорит Вильгельм. Он шутит, но я не пойму, в чем шутка.
— Я уже убил ее, — моя растерянность растет.
— Погляди, что ты наделал, — Вильгельм кивает на каюту, и я вижу, что вдоль стен стоят испуганные моряки. Пара спутников Вильгельма в капюшонах, имен которых я до сих пор не знаю, стоят возле тела Нанны и смотрят на него. Слышен их шепот.
— Вы сказали убить ее, — повторяю, хоть теперь я не так уверен, что сделал все верно.
— Если я скажу тебе убить себя? — спрашивает Вильгельм.
— Убить вас? — удивляюсь.
Вильгельм смеется еще громче.
— Ну что же, представим, что меня.
— Я не могу вас убить, — возражаю.
— Почему?
— Вы — мой хозяин.
— Кажется, мы решили уже этот вопрос, Бальдр, — Вильгельм сердится.
— Как вас называть — ваше дело, а убивать вас я не стану.
— Почему? — теперь он удивлен. Мир встает на свое место, я опять понимаю, что происходит.
— Для кого мне тогда жить? — спрашиваю.
И он замолкает.
Терция — это огромная пустыня, окруженная океаном. Уже в бухте видно бескрайнее плато с пожухлой травой, где пасутся редкие звери, названия которым я пока не знаю. Нас сажают в обозы, и мы едем следом за воинами верхом. Вильгельм обещает мне на прощанье, что будет следить за моей судьбой. Я не знаю, что это значит.
На завтрак дают лепешку и сало, в обед кормят хорошей похлебкой, перед сном каждому — кружку эля. Я начинаю думать, что на поле убили не Халдора, а меня, и я попал в Валхаллу. Нанна видится мне валькирией. Красивые ее локоны лежат в залитом кровью трюме.
Я засыпаю, улыбаясь.
— Бальдр! Кто здесь Бальдр?! — обозчик орет так, что закладывает уши.
Вылезаю из обоза.
— Умеешь верхом? — спрашивает обозчик.
Киваю. Верхом, на колеснице — я умею все, что должен уметь воин.
— Тогда вали, вон, — указывает на коня.
Жеребец красивый, молодой, подстрижен, помыт — выглядит лучше, чем любой в моем обозе. Сажусь, правлю к следующему обозу, спрашиваю, куда дальше.
Они ведут меня вдоль всей колонны, и я к полудню попадаю в основание. Здесь одни верховые. Вильгельм машет мне издалека, и я терпеливо подгоняю жеребца. Познакомились часом раньше, лучше заручиться доверием.
— Пять тысяч голов, — улыбается мне Вильгельм.
— Чьих? — спрашиваю.
— Пять тысяч воинов в мою армию, — объясняет он.
— В вашу армию? — не понимаю. Работорговцы не устраивают армию.
Из-под капюшонов спутников Вильгельма слышно смех.
— Я — король, — улыбается Вильгельм. — И в моей армии теперь на пять тысяч голов больше.
— Вы — король? — не могу поверить собственным ушам.
— Такие нынче дела, Бальдр, — Вильгельм хохочет. Мое незнание веселит его, и теперь я понимаю, почему. Мало кто может обращаться с королем, как с работорговцем. Мне бы упасть ему в ноги, да жалко коня — не простит.
Мы приближаемся к столице — это видно по тому, как шепчутся вокруг Вильгельма. Указывают пальцами на городскую стену.
— Для чего вы взяли меня? — спрашиваю за миг до того, как колонна начинает выправляться в линию, и мой жеребец отступает.
— Мне нужны верные люди! — кричит Вильгельм. Его голос пролетает над головами его свиты. — Нужны те, кто может воткнуть нож в нужную спину!
Я улыбаюсь. Это куда лучше, чем мирная жизнь, про которую он начал рассказывать в ту первую бурю.
Я начинаю надеяться, что настоящая буря только начинается. За мной — пять тысяч голов, и это лишь часть армии, в которой
я
буду
кем-то.
========== 4. Терцианское гетто. Эльфийский пассаж ==========
В рыбных рядах видно крупные головы сомов. Одна голова — похлебка на всю семью. Приходится бродить целый день, чтоб незаметно стащить и запихнуть такую в котомку. На выходе с базара стоит пара толстых копейщиков, но я стараюсь не смотреть им в глаза, и они не обращают внимания, что моя сумка — не пустая.
Теперь такое время, что сил на каждого элвен у стражи не остается. Рыбья голова у меня в котомке — меньшее из зол. Уверена, за день несколько раз туда-сюда протащили порох или горючую смесь. Одно дело своровать ради пропитания малышей, совсем другое — замышлять убийство.
Старейшина нашего клана говорит, нужно вести себя скромно. На последнем подношении Башне он едва не лишился титула за то, что приказал уменьшить обычный оброк для даров. Элвен испокон веков приносили Башням дары — так говорят старейшины других кланов. Роуни слишком много думает — так они говорят. Он доведет нас до беды.
Я верю Роуни. Я тоже думаю, что в этой войне элвен вовсе не так беспомощны, как трезвонят на площадях гетто.
Что мешало нам уйти в леса и жить там самостоятельно? Сколько элвен погибло в последней стычке с городской стражей? И разве можно винить их, последышей, за то, что набросились на кучку головорезов посреди храмовой площади?
Роуни прав, когда говорит, что не нужно высовываться. В такое время, когда вот-вот разразится настоящая катастрофа, надо сидеть смирно и показать, что не хочешь войны.
Впереди маячит второй пост. Стражники переговариваются, на меня, как водится, не обращают внимания, но тут один начинает кашлять, и другой отворачивается — глядит, как я торопливо иду вперед, окликает.
Сейчас начнется.
— Имя!
— Шайнара, — отвечаю торопливо и скромно, — Шайни, если по-простому.
— Шайни? — стражник хохочет. — Светлячок, значит. Иди сюда, не обижу.
Иду — Роуни гордился бы мной теперь.
— Оставь девчонку в покое, весь день торчим тут, хочу домой, — ворчит второй стражник.
— На, держи конфету, — первый достает из кармана настоящий леденец. Желтоватый, чуть пригоревший, как часто бывает у последышей.
Протягиваю руку, но хватать не спешу.
— Не бойся ты, — стражник улыбается. — У меня дочка, как ты, такого же возраста.
Киваю и забираю леденец. Малышам будет угощенье на вечер.
Вижу, как улыбается стражник, вытирая рукавом пот со лба. Торчать им здесь до сумерек, а пекло такое, что и без доспеха едва выдержишь.
— Хотите, я принесу вам воды? — спрашиваю.
— Воды? — усмехается щедрый, а его напарник ворчит, что остроухие травят воду. — Ну, принеси воды, поставлю за тебя свечку на Площади.
От его слов сразу тепло и холодно. Тепло из-за того, что согласился принять помощь элвен, остроухой. Холодно, потому что на Площади две луны назад была кровавая резня.
— Эй, Шайни, прости! — говорит торопливо, будто только догадался. Может, действительно забыл? О вязанках хвороста, который пришлось тащить на площадь, потому что тела запретили уносить прочь? О запахе гари, пропитавшем воздух? О криках женщин и мужчин, которые стояли поодаль и следили за пламенем? О плаче детей, оставшихся сиротами? О моем плаче? — Прости!
Убегаю прочь, а он всё твердит своё: «Прости! Прости!». Сворачиваю за угол, заползаю в угол и дышу, чтобы унять жар. Становится стыдно — Роуни укорил бы меня непременно. Встаю и отправляюсь искать воды. В такой жаркий час её, должно быть, забирают бочками из городских родников. С собой у меня фляжка из бересты — пустая, за целый день на рыбных рядах пришлось выпить всю воду.