Ночью мы тихо спим. Пару раз я просыпаюсь и слушаю, как ровно дышит во сне Роуни, как топают за дверцей лачуги стражники гетто. Перед рассветом начинает петь залетный соловей — я просыпаюсь от его трелей.
— Побегу туда же, — целую по очереди малышей, пока они сонно трут глаза, и выбегаю из лачуги. Прежде, до Площади, у нас бывал завтрак. Роуни тогда занимался переписью писем, помогал другим элвен связаться с родственниками в гетто за Океаном. Я следила за тем, как он водит пером по пергаменту, и меня охватывал трепет. Из неровных черточек рождалась вязь, которую Роуни понимал, но — чудо! — понимали другие тоже. Я так хотела научиться читать, что Роуни взялся учить меня, и мы даже продвинулись до слогов, а потом началась Площадь. Восстание, встреча с ополчением, гвардейцы… Хуже всего были гвардейцы. Ополчены, объяснял мне Роуни, ничего толком не умели. Махали своими железяками, пока элвен расстреливали их со стен. Гвардейцы были другими: обученные воины. Я пряталась в лачуге два дня подряд, вместе с малышами, а где был Роуни — я не знаю.
Ноги несут назад, к посту, где вчера встретился добрый стражник. Хочу поглядеть, кем его заменили.
Там пусто.
Бегу дальше, к внутренним воротам в Город, и натыкаюсь на патруль гвардейцев. Вижу знакомое лицо — мой вчерашний спаситель. Почти сталкиваюсь с ним, а потом отступаю и замираю. Ни то от страха, ни то от ожидания.
— Эй, малышка, снова ты! — гвардеец улыбается. Доспех у него начищен, рукоять меча истерта. Роуни научил смотреть туда и угадывать, сколько лет меч был в ходу. По гвардейцу кажется, что он в бою всю свою жизнь.
— Я на рынок, — слова вылетают прежде, чем я успеваю поостеречься.
— У тебя есть деньги? — удивляется гвардеец.
Прячу глаза, утыкаюсь взглядом в песок переулка.
— На, лови, малышка, купи еды, — говорит гвардеец и бросает монету.
Я хватаю и не могу поверить своему счастью. Серебряшка! Можно неделю покупать рыбные головы и варить суп с ароматной капустой. Улыбаюсь, а он, видно, по улыбке понимает, как обрадовал меня.
— Смотри, малышка, веди себя хорошо, — гвардеец улыбается, его патруль идет дальше, пропуская меня. Я слышу, как одобрительно шепчутся солдаты за моей спиной: «Глаза добрые, видел? Красавица будет!». Бегу еще быстрей, пряча монету за щекой, и врываюсь в рыбные ряды, точно нож в мясо. Ловко, быстро, добегаю до лавочника, у которого вчера была самая свежая рыба, и протягиваю серебряшку.
— Семь голов! — слышу свой радостный звонкий голос, и на душе легче. Будто вчера не видела, как лежал мертвый стражник. Тот, что щедрый.
— Ох, погляди, глазастик принес деньги, — лавочник смеется, — вчера все выглядывала, выглядывала, а теперь за добычей пришла? На, держи, вот семь штук, как просишь. На рассвете разделал, сама проверь.
Принюхиваюсь к рыбе — лавочник не обманывает.
— Заверну тебе в бумагу, так не унесешь, — опять слышно его смех, теперь из-под прилавка. Там он достает отрез старой бумаги и бечевку. Перевязывает мое богатство и протягивает.
Бегу сломя голову назад, и тут понимаю, что за семь дней головы могут протухнуть! Надо было купить одну только, а завтра вернуться снова. От досады на глаза наворачиваются слезы. Растяпа! Возвращать головы теперь без толку: что куплено, обратно не отдают. Бегу дальше, но перед гетто меня останавливает чья-то рука. Выхватывает из воздуха, точно по волшебству.
— Малышка, опять ты? — удивляется гвардеец. — Точно судьба с тобой сводит. Постой вдалеке, дальше хода нет.
Я замираю и оглядываюсь. От слез тяжело, укладываю сверток на землю, протираю глаза. Вижу впереди дым, сажу и столбы пламени. Гетто полыхает.
— Что же они делают, ублюдки, — шепчет гвардеец, а мне все слышно. — Разве можно так с детьми?
За воротами гетто лачуга, пять малышей — им еще не раздали имен — и старейшина Роуни, который вчера накормил вкусными лепешками. Я обещала ему постараться наутро, и теперь у меня целая охапка добычи, только кому она нужна.
— Шайни! Шайнара! — слышу крик. Знакомый, хоть мысли путаются. Оборачиваюсь, вижу рядом с собой Морохира. Он из тех элвен, что пришли из-за Океана минувшей весной. Морохир бледен, вижу, как трясутся его руки. — Шайни, где Роуни?
— Старейшина? — переспрашиваю, хоть понять не могу, для чего.
Он кивает, а я вытягиваю руку в сторону пламени.
Морохир медленно садится на землю. Я вижу, что на нем дорогая одежда. Прежде, когда он заходил в гетто, он был весь в обносках, а теперь выглядит точно вельможа из замка.
— Кто это сделал? — спрашивает, ни то у меня, ни то у гвардейца.
— Как теперь понять? — говорит гвардеец, ни то мне, ни то Морохиру.
Втроем мы стоим перед горящим гетто, и мне кажется, что у них обоих тоже текут слезы. Рыбьи головы в свертке валяются возле моих ног.
Тут я вижу, как из ворот начинает валить толпа.
Живые!
— Живы! — вопит гвардеец и бежит к своему отряду. — Бегите, найдите лекарей! Они живые!
Элвен кашляют, задыхаются, но упорно бегут прочь от ворот. Языки пламени от ближайших лачуг обжигают их, но элвен не могут устать, они либо живы, либо мертвы.
Морохир бросается вперед и вглядывается в вереницу.
— Роуни! — кричит.
Я догадываюсь, что он плохо соображает. Что толку кричать, когда все вокруг стонут?
Тут издалека проявляется фигура Роуни. Старейшина бредет, будто ослеп, вперед. Морохир хватает его под руку и ведет в мою сторону.
— Они сами, — шепчет Роуни. — Сами, сами, сами.
Мне кажется, если я задам ему вопрос, он снова скажет, что я слишком маленькая. Вдвоем с Морохиром они садятся рядом со мной на землю. Я смотрю на то, как меняется выражение на лице Роуни. Он учил меня отличать, о чем думает последыш или элвен, по тому, как играют мышцы на его лице. Роуни в ужасе, вот-вот расплачется, а мне нечем утешить его.
— Они сами подожгли гетто, — старейшина будто выплевывает из себя эти слова, а потом заходится кашлем. Морохир обнимает его, а старейшина плачет — мне слышно. И я тоже плачу, потому что Роуни вышел из гетто один, а пять малышей моего клана, моей общины, остались в гетто.
Теперь нас только двое, а клан, в котором осталось двое элвен, должен убраться из гетто — это знает каждый.
========== 5. Союз Флотилий. Земля в огне ==========
Моё дыхание выравнивается, сердце бьется в такт колебаниям кладки. Кончиками пальцев я ощупываю зазубрины каждого камня, провожу ладонью по гладкому граниту напольных плит.
Маяк соткан на совесть, здесь можно переждать бурю, наводнение, даже войну. Мои мысли проникают через толщу камней и плит, вглубь, в подземелье, начиненное металлом. Шестеренки, иглы, пинцеты валяются там в беспорядке, и мое сознание легко проходит насквозь, пока руки продолжают изучать Башню.
— Я дома, — губы расплываются огнями Маяка, зажигая пламя над древним сооружением. Я знаю, что мою радость видно с другого конца залива, и что теперь, когда свет Маяка проникает сквозь толщу воды,
они
придут.
Начинаю приготовления, прислушиваясь к внутреннему стуку. Щелчки механизмов переключают мои желания, и я точно знаю, как заставить Маяк гореть ярче. Нужные мысли подкрадываются на цыпочках, я ловлю их, помещаю в металлические хранилища с привкусом стали, провожу пальцами дальше, достаю стержни, поручни, устанавливаю их в местах, где им надлежит быть.
На заре, когда Маяк светит глуше, в память просачиваются мысли об элвен и последышах. Я помню девочку с именем Сьюзи, которая бежала к Маяку и открыла дверь, помню юношу Морохира, который закрыл за ней дверь и подпер собственным телом. Я видела их обоих снаружи, а потом
появилась
внутри.
В моей памяти залив, бухта и портовой городок, где две луны назад произошло кровопролитие. Мой нос чувствует отдаленный запах крови, доносящийся с севера, и глаза наполняются слезами. Тела сожгли, но аромат еще долго не выветрится из этих мест. Я знаю, что это не моя задача, но мне грустно, и я позволяю себе тяжело выдыхать. Надеюсь, мое дыхание не пугает живых поблизости.