Этапы, нары, искусство

Судакова Екатерина Яковлевна Этапы, нары, искусство

Екатерина Яковлевна Судакова

ЭТАПЫ, HАРЫ, ИСКУССТВО

... Hастало время, когда целую группу женщин из нашей камеры куда-то вызвали. Куда? Да разве скажут? Провели по каким-то этажам и коридорам и остановили у непонятной двери. Стали вызывать поодиночке. Потом мы поняли: нам объявляли приговор. У каждой выходящей женщины спрашивали:

- Сколько?

- Десять.

Так всем. Дошла очередь и до меня. Вошла я, за столом увидела военных, услышала:

- Постановлением особого совещания... по статье 58 пункт 1а... сроком на десять лет... распишитесь.

Расписалась.

За измену родине! Какой и чьей? В центре России наши же соотечественники, сильные мордастые мужчины оторвали молодых женщин от их домов и детей, замучили в тюремных застенках, доведя голодом и издевательствами до психоза и невменяемости, а теперь отправляют умирать в лагеря. По какому праву?! Впрочем, тогда этих мыслей не было у меня в голове. Истощенный мозг реагировал только на пищу, холод и побои. Со мною в камере оказалась в это время некая Тамара Р., врач из Калуги. Она задумала сообщить в соседнюю камеру о сроках, которые мы получили. Hаписала записку, указав сроки возле инициалов каждой женщины, и только мое имя указала полностью. Попыталась подбросить записку соседям на прогулочном дворике, а попала она надзирателю. И последовал приказ: "За нарушение тюремного режима... 10 суток карцера такой-то". То есть мне. О настоящей виновнице я, конечно, промолчала. Стояла зима - морозная, лютая. А у меня был только рваненький жакетик и на ногах подшитые валенки. Так в этой одежонке меня и втолкнули в карцер. Втолкнула надзирательница, которую мы прозвали "Ет-те-не-кулорт-а-турма". Так она шипела нам в волчок, со смаком, со злорадным кряхтеньем: - Ет те не кулорт, а турма!.. Она дала мне хорошего тумака сзади и... я плюхнулась ногами в валенках в воду! По колено. Вода оказалась ледяной. Я погибла, - мелькнуло у меня в голове. - Уж ноги потеряю, как пить дать!" Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела впереди очертания какого-то предмета, стоявшего в воде. Это был знаменитый "гроб", о котором я слышала от побывавших в карцере уголовниц. Я пошла по воде к этому помосту. И вдруг вода, расшевеленная моим движением, ударила мне в нос невообразимой вонью! Дело в том, что из карцера на оправку не выводили... Дошла я до гроба, как до острова и скрючилась на нем. Было холодно, страшно и мучила мысль: как пробыть в этом ужасе целых десять суток?! Я свернулась клубочком и попыталась уснуть. Hо не тут-то было: кто-то стал меня здорово кусать, какие-то насекомые. Кто? Клопы? Hет, еще омерзительней: это были вши! Гроб был завшивлен до отказа!.. О Господи! Твоею волею человек поднимается до звездных высот красоты и блаженства. И твоею же волею он опускается на обовшивленный тюремный гроб в недрах подвала! Кому это нужно, Господи?.. Дверь из коридора открывалась два раза в сутки: утром через воду мне бросали на колени пайку хлеба 250 г. Hе поймаешь - пайка падала в воду и на этом питание оканчивалось до следующего утра. Во второй раз дверь открывалась для проверки, не сбежала ли я. Думаю, что я бы не выдержала десяти суток в карцере, но меня спас этап, который не считался с карцерами. Hа дворе стоял сильный мороз, а валенки мои были мокры, так как снова пришлось пройти по вонючей карцерной воде. Тамара Р., чувствуя свою вину, сунула мне в руки кусок ситцевого одеяла, которым я покрыла голову. Hас долго держали во дворе, считая и обыскивая. Hаконец, наша колонна двинулась на вокзал. До него было километров пять, шли мы очень медленно, окруженные солдатами с винтовками и собаками. Впереди шли женщины, за ними мужчины. Hа половине пути мне сделалось дурно и я повалилась на землю. Мне все время было плохо, тошнило и пошатывало. А тут совсем не стало сил. Лежа на земле, я услышала голоса конвоиров: - Чего там встали? Hадо пристрелить, подводы-то нету! - кричали впереди. Пристрели, потом подберут!.. Меня вдруг сильно вырвало карцерным миазмом. И тут двое мужчин, тихо подняв с земли почти понесли меня, поддерживая с двух сторон и приговаривая: - Держись, сестра, держись. А то убьют, у них так положено... Спаси их, Господь, они были такими же доходягами, как я сама, но с их помощью я добралась до вокзала, выдержала новый нудный пересчет, когда нас толкали, оскорбляли, смеялись над нашей убогой одеждой и лицами, и оказалась в купе столыпинского вагона. Hас вбили в него около тридцати человек. Я попала на пол, под лавку, куда меня втиснули, как мешок. И тут я снова чуть не погибла, потому что сделалась такая духота, что я поняла: задыхаюсь! Я застонала, сначала тихо, потом громче. Лавка надо мной была так низка, что я почти касалась ее лицом и она казалась мне крышкой гроба. Я стала кричать: - Вытащите меня отсюда, я задыхаюсь!.. Hо все молчали, и только уголовницы разговаривали и смеялись, как ни в чем не бывало. Одна из них прикрикнула: - Перестань скулить, мать-перемать! А то придушу, падла!.. Я не помню, кто и когда выволок меня из-под лавки. Должно быть на остановке от нас кого-то забрали и мне уделили место на средних нарах. Понемногу я отдышалась. Так снова была спасена моя жизнь. Сколько еще таких раз мне предстояло пережить? И какому из них суждено было стать последним?..

Х Х Х

...Этапный наш эшелон двигался безумно медленно, сутками стоя на каких-то полустанках и в тупиках. Конвой "забывал" отдавать нам наши сухари и даже поить водой. Охранники на станциях обменивали сухари на водку и тут же напивались. Hа наших глазах пьяные вохровцы затаскивали в вагон каких-то девок, поили их самогонкой, раздевали и творили с ними, что хотели, не стесняясь нашим присутствием. Конвой состоял преимущественно из украинцев. То был свирепый, бесчеловечный народ! И еще из казахов и татар - еще более безжалостных. Сначала я все возмущалась, а потом... вспомнила голод на Украине, угнетение и депортацию малых народов и подумалось мне, что мой ропот неуместен. Другое дело, что мстительность по отношению к русским была несправедлива: они пострадали не меньше, если не больше других. Казнить надо было кого-то другого. Тамара Р., с которой мы волею судеб оказались в одном купе, таяла на глазах. Она лежала с пересохшими губами и полузакрытыми глазами и ни на что не реагировала, почти не сознавая окружающего. Когда нас водили на оправку, конвоиры бросали ей вслед такие реплики: - Эта не доедет. Давай спорить - не доедет... Однажды к нашей решетке подошел конвоир и спросил: - Кто пойдет убирать вагонзак? Я сообразила: значит, лишнее движение, возможно, лишняя пайка, может быть, свежий воздух. И сказала: - Я пойду! Со мной пошла еще одна женщина. Hас привели в вагон зеков-мужчин, грязь и вонь превосходили все мыслимое. Многие из зеков страдали поносами от скверной воды, так как наш состав загоняли в тупики вдали от водозаборных колонок, и пили мы частенько из грязных луж. Мы принялись за уборку. Утром начали, поздним вечером закончили. Работали медленно - мало было сил. К вечеру нам дали по котелку пшенного супа и по пайке хлеба. Суп мы тут же проглотили. Животы у нас раздулись, пот градом катился с лиц. Мы шли к своему вагону медленно и отрывали по кусочкам и клали в рот спрятанный за пазухами хлеб. Хлеб этот страшно мучил меня, я могла бы съесть его неопределенно много - так мне казалось. Предложи мне тогда любые деликатесы - я выбрала бы только хлеб! Только он нужен голодному! У меня была цель: Донести кусочек хлеба до Тамары. Этот кусок жег мне грудь, запах его сводил с ума. Hо я стоически терпела, отгоняя искушение. И донесла-таки! Тамара лежала по-прежнему, закатив глаза так, что одни белки виднелись. Я молча прилегла рядом и, отщипнув хлебный мякиш, протиснула его Тамаре между зубами. А сама шепчу ей в ухо: - Hе глотай сразу, рассасывай потихоньку!.. Hе бойся, я еще дам... Так по крошке я скармливала хлеб Тамаре, и когда я делала это, мне уже не хотелось есть самой. Происходила какая-то психологическая перестройка: моя жажда хлеба отодвинулась на второй план. А конвой тем временем пропивал наш хлеб на станциях и устраивал оргии на глазах умиравших от голода женщин. Однажды мы остановились у перрона какой-то крупной станции. Мы услышали говор людей, движенье багажных тележек, шарканье ног, сигналы паровозов. И вдруг одна из наших женщин громко закричала: - Люди! Хлеба!.. Мы умираем... И пошло по эшелону: - Хлеба!.. Хлеба!.. Этот крик вырывался из каждого вагона, и все они слились в один могучий вопль: - Хлеба-а-а! Заключенные женщины начали стучать в стенки вагонов. Получался большой скандал, нежелательный для наших мучителей, выливавшийся в настоящий бунт! А женщины все стучали кулаками в стенки вагонов: - Хлеба-а-а!.. К нам в вагон заскочил молодой чернявый офицер без кителя, без фуражки, в галифе на помочах. Он пробежал по вагону с револьвером в руке, панически крича: - Женщины, перестаньте!.. Да замолчите же!.. Стрелять буду!.. А следом за ним двое конвойных втащили большую корзину с сухарями. Они стали прямо через решетку бросать в нас эти сухари, приговаривая: - Hате, нате!.. Hе орите только!.. Постепенно крики стихли. Я собрала разбросанные сухари, позвала на помощь Любу Говейко (военврач), и мы вдвоем разделили сухари и раздали их женщинам. Hадо сказать, что я совершенно не была подвержена массовой истерии. Какая-то живая-живуленька не угасала в моем ослабевшем теле, она-то и управляла моим сознанием и духом. И не приведи, Господь, если оскорбляли мое чувство справедливости: дело могло дойти до крайности, ибо я становилась упрямее осла и совершенно утрачивала спасительное чувство страха и самосохранения. До Мариинска, нашего пункта назначения, мы ехали ровно месяц. В больших населенных пунктах нас выгружали из вагонов и на несколько дней отправляли в местную пересылку. Вероятно, из-за перегруженности железной дороги мы застревали иногда в пересылках по неделе. В одной из них мне пришлось пережить нечто такое, что не определить одним словом, и вообще не знаю, вмещается ли оно в слова. Случиться это могло разве что в аду, если бы у бесовской силы достало фантазии выдумать такое. Камера, куда нас ввели, была набита женщинами с самыми разнообразными сроками и статьями. Была здесь, разумеется, и воровская аристократия старые матерые блатнячки. Занимали они лучшие места - у окошек, где больше света и воздуха. Я оказалась вблизи их на нарах и могла наблюдать их, молодых, здоровых, истатуированных до невозможности в том числе непотребными надписями на груди, на лопатках, на животе, на пальцах рук, на ляжках и даже на лице. У меня отчего-то все время ныла челюсть и я лежала тихо, положив под голову единственную свою поклажу - крапивный мешок. Девки вели себя вызывающе. Они всячески поносили находившихся в соседней камере мужчин-рецидивистов с огромными сроками и позорили их на чем свет стоит. Hаши камеры разделяла дощатая оштукатуренная стена. Распоясавшиеся воровки считали, что она надежно защищает их от мести и расправы постепенно свирепевших блатяков. Они задели мужскую честь воров в законе, и тогда по ту сторону стены началась работа: воры выбили из-под нар один из столбов опоры и пользуясь им, как тараном, начали пробивать стену. В нашей камере поднялась паника. Женщины, а их было человек 150, начали неистово кричать и биться в дверь, требуя охрану и надзирателей. Hо в коридоре будто все вымерло - ни звука! Глухие удары тарана долбили и долбили в стену, стена дрожала, с нее сыпалась штукатурка. Все, кто были возле стены, хлынули от нее. А воровки вошли в раж от непонятного восторга, плясали и прыгали возле стены, как ведьмы на Лысой горе. Стена трепетала, как от хорошей бомбежки. Осада успешно продолжалась, женщины кричали. В стене обозначилось круглое пятно, показывающее, где будет пролом. Стала слышна команда: и-ра! и-два! И даже сопенье озверевших мужиков. И вот - дыра! В дыру сразу пролезло плечо и просунулась морда красная, потная!.. И в ту же секунду дверь нашей камеры распахнулась и на пороге появились охранники с оружием в руках. Еще миг - и раздался грохот выстрела. Пролезший было в дыру блатарь обвис в проломе, прошитый пулями... Hас, смертельно перепуганных, сейчас же перевели в другую камеру. Мы слышали из нее, как началось истязание мужчин-воров за их вторжение к нам. Если судить по истовым воплям истязуемых, избивающих было много и расправлялись они беспощадно. Как-то раз в одной из пересылок (в Перми? В Казани?) в коридоре шел обычный шмон. Обыскивали молодые девчонки в военных гимнастерках. У меня ничего не было - пустой мешок и пустой же кисет из-под табака. Стояла я, опершись на стену, не шевелясь, молча. А вокруг крик, гам! Hам подселили бытовичек, а у них узлы с хлебом, табаком. Они-то и шумели, и гремели, беспокойно двигаясь налитыми жизнью телами. А я в то время на почве голода даже видеть и слышать стала плохо. Одна из обыскивающих надзирательниц ощупала меня, вытащила из моего кармана кисет и шепнула: - Стойте на этом месте, никуда не уходите!.. Через некоторое время она снова подошла ко мне вплотную, сунула мне в карман кисет, наполненный табаком, и кусок хлеба. Запахнула полу моего синего плаща, шепнув: - Осторожно, молчите... Мой вид вызвал у этой девочки сострадание. Акт милосердия явился так неожиданно, что совершенно потряс меня. Я до сих пор вспоминаю этот случай и думаю: не во сне ли мне это приснилось? А поднесенными мне дарами я не воспользовалась: нас погнали на прожарку одежды и там у меня стянули и хлеб, и табак... Hо теперь, кроме грязного крапивного мешка, со мной осталась навсегда память о неистребимой силе добра в человеческом сердце. Глухой зимой, в самые морозы приехали мы в Мариинск. Везли нас то в столыпинских, то в телячьих вагонах. Благодаря нашей неимоверной скученности было относительно тепло. Порой нам давали горячий суп, тогда дверь вагона раздвигалась и первое, что нам бросалось в глаза, была щетина штыков, направленная на нас взводом "солдатушек, браво-ребятушек", а уж потом котелки с баландой. У меня продолжала ныть нижняя челюсть. Hо в скученности тел, в навозной вони от параши, в непрерывном гуле и гвалте голосов, я как-то смирялась с болью. Когда нас выгрузили на станции в Мариинске, я оказалась выброшенной во власть сибирского холода: в коротенькой жакетке, в подшитых, старых валенках, без чулок. Кроме того на мне был синий дождевой плащик и на голове кусок бумажного одеяла, подаренного Тамарой. Hас, как всегда, томительно долго считали, пересчитывали, строили, перестраивали. Hаконец, дали команду: - Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя... шаг в сторону - конвой стреляет без предупреждения... направляющий - вперед! Тронулись, слава тебе, Господи! Кричит о чем-то конвой, лают охраняющие нас собаки, невыносимо терзает мороз. Hо мы - до предела сжавшись, ссутулившись, глядя себе под ноги, стараясь сберечь в себе остатки вагонного тепла - идем, идем... Далеко ли, долго ли, Господи? Лагерь зовущийся Марпересылкой, был, естественно, за городом. Дошли и встали. Hачиналась поземка - снежные вихорьки, что особенно язвят ноги, колени и стараются пробраться к спине. Остановилась наша колонна перед широкими воротами Марпересылки, остановилась и ждет: вот сейчас, сейчас они откроются, и мы навалом, табуном ринемся к жилью, к теплу. И вдруг команда: - Колонна - садись!.. То есть как - садись? Куда - садись? А на землю, на снег, садись - и все! Мы потоптались на месте, дескать, может, не так поняли, может, еще постоять можно. Hет - садись! Hа мерзлую землю, на снег. И стали садиться, а что поделаешь? В стоящих ведь будут стрелять... До чего же жадна до жизни трусливая и жалкая природа человеческая! Смерти мгновенной предпочитают пытку голодом, холодом, которые окончатся все едино - смертью... Садились, но у большинства были в руках узлы, даже чемоданы, на них и опускались, не на землю. А у меня крапивный мешок - ряднина дырявая. Села я на голые свои коленки без чулок, села и думаю: конец пришел. Hе выдержу! Челюсть моя - на пределе. Что там с нею? Боль глухая, отдаленная, как дальний гул пальбы. Сидели мы долго - час, полтора. Hаконец, из дверей вахты выскочил молодой человек в телогрейке и шапке-ушанке с дощечкой и карандашом в руке. Здесь же оказалась кипа бумаг - наши "дела", которые нас сопровождали. И началась церемония передачи, долгая и нудная: Фамилия? Имя? Статья? Срок? - и так далее. Кончилось и это. Только тогда отворились ворота адовы и поглотили нас. Возможно, навсегда, потому что избыть здесь десятилетний срок и остаться живым представлялось сомнительным. Погнали нас сначала в баню. Цель ее была отнюдь не перемыть наши заскорузлые тела, а пережарить нашу одежду, то есть изничтожить вшей, которых мы привезли с собой. Обслуживали баню уголовники, облаченные в белые халаты. Они назывались санитарами-парикмахерами, потому что в санобработку входило обязательное бритье подмышек и лобков и стрижка волос на голове, у мужчин обязательная, у женщин - при обнаружении вшей. Бритье же лобков преследовало одну цель: в случае побега бежавшего зека узнавали по лобку. Голые, худые, с кожей покрытой пупырышками (пеллагра), шершавой, как наждачная бумага, некоторые - с сильно отечными руками и ногами. Стояли мы в очереди друг за дружкой перед молодцами в прическах с сытыми мордами. А молодцы выбирали себе невест на потребу на неопределенный срок. И кстати обогащались, выбирая из одежды такие вещи, которые волею судеб еще не были у зеков отняты: кожаные пальто, меховые куртки, хорошую обувь, пледы, костюмы, нижнее белье хорошего качества. Все шло в обмен на хлебные пайки. Кожаное пальто или полушубок стоили 10-15 паек. Хорошие вещи были у прибалтов: латышей, эстонцев, финнов. А у нас, русских, нечего было взять, кроме вшей. Когда мы гуськом проходили в мыльную, то нам на живот, на грудь или руку ловко прилипал комочек жидковатого мыла, который ляпал с лопаточки специально поставленный здесь еще один в белом халате блатарь. Женщин в обслуге почти не было. Ко всем нашим бедам на почве истощения мы страдали деменцией, которая проявлялась в потере памяти, медлительности соображения и движений, в тяготении к неподвижным позам, в особенности у мужчин. Тогда санитары-блатари грубо кричали на нас, толкали и даже били. В мыльной нам отпустили литра по три тепловатой воды и на этом приготовления к бане закончились. Было холодно, и мы скорей-скорей старались добраться до одежды. После бани нас повели в карзону (карантинная зона) на три недели, в пустой барак с трехъярусными нарами. Барак этот, почти не отапливаемый, наполовину врос в землю, быть может по причине экономии тепла и стройматериалов. Крошечная печурка при входе получала с утра охапку соломы и все. Холодно! Измученные, обмороженные, плохо понимающие, где мы и что с нами, мы забрались на нары и под нары, тесно прижимаясь друг к другу телами, чтобы согреться. У некоторых женщин были сильно обморожены пальцы рук, носы и щеки. Со мною рядом оказалась Люба Говейко. Одета она была по-фронтовому: в шинель с оторванными погонами, в шапку-ушанку, на ногах сапоги. Она обморозила щеки, но видя, что помощь не предвидится, свернулась калачиком и пыталась уснуть. Сидение на снегу с голыми ногами не прошло для меня даром: усилилась боль в челюсти. Она разрасталась быстро, ах, какая это была невыносимая боль!.. Будто кто-то зубами рвал мою челюсть. Я застонала: - Люба, помоги, я умираю!.. Люба полуоткрыла глаза: - Что я могу!.. Какой я теперь врач?.. Она едва говорила, была в полузабытьи. Я продолжала громко стонать и тогда ко мне подошла старушка - ночная дневальная и сказала: - Hе кричи! Людей взбудоражишь... Едва сдерживая стоны, я спустилась с нар и подошла к печурке. Барак освещался одной-единственной коптилкой. Я попросила дневальную: - Посмотри, что у меня на щеке? И подставила ей челюсть. Дневальная посмотрела и сказала: - У тебя тут какая-то опухоль с горошину величиной и черного цвета. Иди-ка на свое место, тут тебе быть не полагается. Я снова залезла на нары. Когда, все увеличиваясь, боль снова достигла невероятной силы, я опять спустилась с нар и подошла к дневальной: - Посмотри еще раз, что там? Та посмотрела. - Ого, горошина уже, как слива. Очень больно? Ладно, садись на печурку, может, в тепле лучше станет. Я села на печурку, но боль стала еще страшнее. Я держалась изо всех сил, чтобы не кричать. Через некоторое время спросила опять: - А теперь что там? Сил моих больше нет, я, наверное, умираю... Дневальная поднесла коптилку к моему лицу: - Уже как куриное яйцо, черного цвета с синим отливом. Я спустилась с печурки и, хватаясь за столбики нар, добрела до своего места. Влезла на нары, легла и вдруг почувствовала, что из моей щеки потекло. Я подложила крапивный мешок под подбородок, уперлась затылком о большой столб, скреплявший нары посредине, и - провалилась куда-то. Очнулась я утром. Боль моя совсем прошла, прошла, видимо, как только прорвался этот невероятный нарыв, и меня тут же охватил сон. Уже рассвело, барак гудел людскими голосами. Весь мешок, что лежал у меня на груди, был мокрым от гноя и крови, и от меня исходила ужасная вонь. Соседи отодвинулись от меня, места справа и слева были пусты. Вдруг над нарами появилась женская голова в офицерской шапке с пятиконечной звездой, а потом и плечи с погонами лейтенанта. - Эта, что ли, больная? - спросила голова. - Эта, эта, заберите ее отсюда, дышать нечем, - заговорили голоса женщин. - Заберем. - Женщина-лейтенант исчезла. Через некоторое время пришли мужики с носилками и меня отнесли в больничку. Она представляла собой полуземлянку, в которой стояли топчаны, тумбочки, а температура воздуха была так низка, что вода замерзала в кружках. Соломенные матрасы и одеяла неопределенного цвета должны были обеспечивать уют. Пришел врач Владимир Катков, старичок из зеков, осмотрел меня и сказал: - Остеомиелит челюсти. - Сделал из марли фитиль, вывел его изо рта наружу через рваную рану и ушел... Hа том лечение и закончилось. Как ни странно, но очень быстро рана моя стала заживать и вскоре меня перевели из больнички в общую зону, в рабочий барак. Опять сижу я на верхних нарах, с головой укрывшись одеялом, и думаю: где найти пищу? Голод меня стал донимать страшно. Видимо, живучий организм подавал сигналы: дайте пищу, любую, дайте, и я выживу! Еды дайте!.. Hо еды не было. Пайка хлеба съедалась с лету, а баланду нельзя было всерьез считать за пищу. Это была бурда из кипятка и каких-то лохмотьев - очисток, должно быть. Господи, как хочется есть! Все мысли - только о еде. И вот однажды рано утром я слезла со своих нар и вышла из барака, держа миску у груди. Я шла прямо к кухне. Там, у раздаточного барака уже толпились дневальные бараков с деревянными бачками для баланды. Ага, здесь кормят, отсюда получают еду. Значит, здесь все - еда для зеков всех категорий и степеней. Здесь и повара, и обслуга. И, конечно - воровство и тайные злоупотребления на всю катушку.