Юрий Бедзик
Этаж-42
Наконец-то они уезжают. Поезд в восемь вечера по лейпцигскому времени. Найда стоит у окна, за которым льет густой обложной дождь. Город механиков, печатников и зодчих утопает в туманной мгле.
Возле дверей стоят чемоданы. Все готово в дорогу. Алексей Платонович Найда, плотный, в летах, с маленькими седыми усиками, бригадир строительной бригады, думал, подавляя тревогу: если до семи Инга не явится, они отправятся на вокзал одни. Он недалеко. Доберутся, найдут.
Петр Невирко, задумавшись, сидел возле приемника — изящного аппарата на тоненьких ножках, — то ли вспоминал о чем-то, то ли думал. Ему двадцать пять, но кажется, будто прожил такую большую жизнь. Первая поездка за границу, в братскую республику, поразила и измотала его до предела. Делились опытом с немецкими коллегами, опытом работы по высшему классу, по наистрожайшим нормативам. Ему пришлось соревноваться с их прославленным асом панельного строительства Юргеном Крайзманом. Шесть часов под проливным дождем, потом шесть часов в ночную смену, при прожекторах, когда все мокрое, скользкое, неверное, и ты не видишь даже нивелира, когда лом выскальзывает из рук, и форкопфы кажутся такими же тяжеленными, как бетонные плиты… Хронометрировали каждый подъем крана, точность монтажа замерялась до микрона. До сих пор руки болят из-за этой сырости, из-за проклятого тумана.
Алексей Платонович, вынув блокнот, стал просматривать какие-то записи, искоса поглядывая на парня. Молодец Невирко!.. Почему-то он напоминал ему родного сына. Толя тоже рьяный в работе, умеет добиваться своего, и люди его уважают, и у начальства в почете. Собственно, и сам уже начальство. Командует на киностудии документальных фильмов. Фиксирует, так сказать, жизнь в ее наиболее ярких проявлениях.
Шумел дождь, тихо лилась из приемника музыка, было уютно и в то же время тревожно. Как в каюте корабля — плывут, плывут куда-то, вокруг водная стихия, неизвестность. Кончаются их последние минуты на немецкой земле. Найда глянул на часы и невольно посмотрел на дверь: Инга опаздывает, что-то ее, вероятно, задерживает, у пунктуальных немцев тоже случается всякое… Ничего, здесь близко, через несколько кварталов… Найда прошелся по комнате, зачем-то заглянул в ванную, закрутил получше краны, взглянул на вешалку, на кровать и стол, где в белой перламутровой вазе стояли цветы.
Положил тяжелую руку на плечо Невирко.
— Хорошо, что не согласились на самолет. Погода, как видишь, дрянная. А так — завтра дома.
— Хлопцы ждут в бригаде, — сказал Петр. — У нас, может, тоже дождь.
— Может, дождь, — согласился Найда, подумав, что нужно было сказать: верно, тяжело им там в дождь.
Он вздохнул. Вдруг представилось ему, как они явятся на комбинат и сколько будет вопросов, охов да ахов. Встретит их Николай Обрийчук, комсорг, тяжелоатлет, который запросто прутья железные гнет, коли сильно разозлится на кого-нибудь. Этот, конечно, начнет расспрашивать про разные лейпцигские чудеса, может, и львов вспомнит. Перед отъездом задал Найде смешной вопрос: правда ли, что там, в зоопарке, торгуют львами. Вот про это сразу и спросит. Прямо под открытым небом устроим свою пресс-конференцию. И Петр расскажет, что они видели, чему надо у них поучиться, а с чем они не согласны. Например, о том, что лучше выверить по нивелиру каждую поставленную панель, каждый новый элемент, это и надежнее, и точнее, хоть, может, и отнимает больше времени, но тут уж, как поставишь, железно будет стоять, через сто лет можешь проверить. Петра фотографировали для газеты, были их документалисты, на советского мастера нацеливали кинокамеры, внимательно, с интересом, с уважением: смотрите, как русские умеют работать, какие у них точные движения, блестящие приемы!
Радовался Найда, словно уже видел на экране высокую фигуру Петра. И себя видел, и немецких товарищей. Недаром побывали за границей — не уронили рабочей чести. Но между тем что-то не давало ему покоя, и не было полной радости, сердце билось неспокойно и тяжело.
Знал: это он повезет с собой домой, и долго у него будет болеть рана, которую он разбередил. Давно хотел посетить места, связанные с войной. Собственно, ради этого и согласился поехать в Лейпциг. Поехал, увидел. И теперь хмурится от дум, и всегда будет хмуриться, все годы, которые ему суждено прожить. А было так. Вместе с Петром они отправились в Визенталь, аккуратный, будто по шнурку построенный городок, среди пологих холмов с туманной полоской леса на горизонте. (Век бы того Визенталя не видеть!) В первый день войны попал он туда впервые. И в сорок пятом, в мае, снова увидел его. И вот теперь с Петром Невирко — почему бы не проведать? От сиротского приюта, верно, и следа не осталось, те дети, которых он подкармливал, урезывая свой офицерский паек, давно стали взрослыми гражданами республики, один, говорят, в Берлине — заместителем министра, вершит государственные дела. Да что тут удивительного? Инга Готте стала журналисткой международного масштаба, ее статьи печатаются в столичной прессе, бывает, и с высоких международных трибун ссылаются на ее слово. Порвала с Федеративной, живет в демократической Германии.