Инга родилась в сорок втором. Попала в приют для сирот. После нападения на приют эсэсовской банды оказалась похищенной и жила в Западной Германии, в доме нацистского бонзы Вилли Шустера. Мать здесь, а она — там. Вдали друг от друга, разбросанные судьбой. Минули годы. В Лейпциге появилась элегантная девушка, ведущая журналистка с заданиями от десятков европейских газет и агентств. Хотела увидеть мать, но не застала ее в живых. Осталась тут и в Гамбург написала, что не вернется. Она считала, что после того, как умерла мать, никто не знает, что тогда, давно, произошло, а ей хотелось бы все выяснить.
Вчера на прощальном банкете начальник управления товарищ Опиц — крепко сбитый, средних лет человек — на чистом русском языке произнес тост, в котором выразил свою благодарность Алексею Платоновичу. После этого были дружеские объятия, рукопожатия, в подарок каждому — маленькие часики с электронным механизмом, потом веселая музыка самодеятельного оркестра, оригинально и без единой фальшивой ноты исполнившего «Подмосковные вечера» и «Полюшко-поле». С ответной речью перед притихшими рабочими, группками сидевшими за отдельными столиками, выступил Найда.
Вечер затянулся, все были утомлены. Найде и Невирко хотелось остаться одним в номере, передохнуть, но товарищ Опиц напоследок предложил проехаться по ночным улицам города, его поддержали остальные — и их повезли в ночь, за город, через хоровод неоновых огней к какому-то загадочному озеру, у берега которого ослепительно сверкал разноцветными огнями красавец корабль с высокими мачтами, будто какое-то романтическое видение. И снова в глубоком трюме навеки пришвартованного к суше корабля лилось пиво, провозглашались тосты, молоденькие девушки приглашали Найду и Невирко танцевать, и они танцевали с ними. Когда наконец их снова привезли в гостиницу, они, войдя в номер и быстро раздевшись, тотчас провалились в тяжкий, глубокий сон…
В дверь постучали. Найда, прежде чем сказать «Войдите!», бросил на Петра ободряющий взгляд, поднялся и шагнул к двери. Вошла Инга в легком плаще, посеребренном капельками дождя.
Петр вскочил с кресла, заторопился ей навстречу.
— Прошу… — указал на стул Найда, и тотчас на его лице проступило то растерянное выражение, которое Петр уже не раз замечал у него в эти дни.
— Извините, товарищи, — сказала Инга, почувствовав, что ее ждут здесь давно. — Забарахлил мотор. Что-то с карбюратором…
— Да что вы, Инга… В такую погоду… — глянул на темное окно Алексей Платонович. — Мы могли бы и сами.
— Вы слишком дорогие гости для меня, геноссе Найда и геноссе Невирко.
— Хоть и дорогие, а прощаться придется, — намекнул на нехватку времени Найда. И тут же взял один из чемоданов, кивнул Петру, чтобы и он поторопился. — Спасибо этому дому, как говорят у нас на Украине, — и первым направился к выходу.
Быстро сдали ключи от номера дежурной по коридору и спустились вниз. Непроглядная дождевая завеса укрыла улицы города, окутала дома, величественное здание театра оперы, но неон по-прежнему играл с беззаботностью на стенах домов, вспыхивал, мерцал, горел живым серебром в мглистой темноте.
Инга предупредительно открыла перед Найдой и Невирко дверцы машины. Сама села за руль. Это была ее собственная автомашина — «вартбург» ультрамаринового цвета.
— Мама жила на этой улице, — кивнула она куда-то в сторону, в тесный проем между домами.
Петр заметил, как сошлись у Алексея Платоновича на переносье брови. Видимо, болью отозвались в его душе эти слова Инги, и он не нашелся что ответить. Право, удивительно! Инга так легко и просто вспомнила свою покойную мать, будто совсем постороннего человека, а вот Алексей Платонович нахмурился. Брови его сомкнулись еще теснее.
Под колесами хлюпала вода, «дворники» ритмично и безостановочно боролись со струями воды, очищая короткие, отрывочные сегменты ясного стекла, в которых из водяной пыли возникали темные фигуры и тут же исчезали. Инга, осторожно притормаживая, умело вела машину, казалось, она вся была во власти движения, ни о чем не думала, ничего не чувствовала, но Алексей Платонович, украдкой поглядывая на нее, улавливал на ее лице грустную задумчивость, и снова грудь его сжимала та печаль, что охватила его в день их встречи на Франкфуртском вокзале.