— Бог помочь, отец.
— Здорово, коль не шутишь. Говорили боги́, чтоб и вы помогли, — ответил старик и протянул мне косу.
Мне, конечно, хотелось попробовать свое умение, но такой неожиданный оборот дела тут же озадачил.
Я положил свой велосипед на обочину, взял косу, попробовал ее на вес, проверил насадку.
Старик стоял сзади меня. Хотя я его не видел, но спиной чувствовал, что он следит за каждым моим движением. И лишь когда я, подправив зернистым оселком жгучее жало косы, начал прокос, — старик не вытерпел, заговорил:
— Дельно, дельно… По ухватке вижу, что умеешь. Сам-то не тутошний?..
Старик снял шляпу, вытер платком ясный с большими залысинами лоб.
— Из города я, отец.
— А к нам в хутор зачем пожаловал?
— В гости приехал, к брату. Перепелицына не знаешь, случаем?
Старик так и ахнул.
— Так-так, стало быть, к Николаю Константиновичу?
— К нему.
Озаренную улыбку старика вдруг словно ветром сдуло с лица. Мохнатые брови его опустились, лицо посуровело.
— Мы с ним, лешаком, вчера только поругались. А живет он, как войдешь за тот вон бугор, так третье подворье справа.
— Что ж вы не поделили? — полюбопытствовал я.
— Да все из-за могилы Дуняши, — не меняя тона, ответил старик.
— Какой Дуняши?
— Ну, эта, как ее… невеста певца Кольцова.
— Поэта Кольцова?
— Нет, певца, — поправил старик. — И в численнике так написано, что певец. Вон ее могила, на углу. — И он показал рукой в сторону сельского кладбища.
Я был обескуражен таким неожиданным поворотом дела, а поэтому даже забыл спросить старика и то, почему он так близко знаком с моим братом, и то, из-за чего именно они поругались, и откуда ему известно, что эта могила Дуняши.
— Идем, покажу.
Несколько минут мы шли молча через пустырь, на котором росла жесткая лебеда и полынь.
— Стоило ли ругаться?
— Это потому, что мы друг друга уважаем. Завтра помиримся, — ответил он тоном человека, уверенного в том, что завтра произойдет все именно так.
— И давно вы знакомы с моим братом?
— Давно-о. С тех пор, как Константиныч к нам приехал. Я, вишь, в школе завхозом работаю, — добавил старик. — Вот она, могила-то, — показал он на небольшой холмик, чуть заметный среди высокой травы, с невысокой железкой вместо креста.
Я молча стоял перед небольшим холмиком. Обыкновенная заброшенная могила, какие встречаются на старых сельских кладбищах. Чуть приметный холмик, полусухая трава, кустик одиноко растущего репейника.
— Из-за того и поругались, что я никак одной штуковины не могу найти, чтоб доказать… А тут еще Виктория Вениаминовна подзуживает: маловато, мол, аргументов. Николай-то Константинович, он верит, но хочет, чтоб я нашел одну бумагу. А я, как на грех, не могу ее отыскать, а то бы сразу, в один момент ихнюю компитенцию поставил кверху тормашками.
— Говорим мы с вами, не познакомившись. Неловко как-то. Меня зовут Андрей Гаврилович, — представился я.
— Евдоким Лукич Долинин, — назвался старик и крепко сжал мою руку. — Так ты, стало быть, не родной брат Константинычу. Отчество-то?..
— Двоюродные мы. А это, стало быть, в два раза роднее.
— Во как! — удивился Долинин и впервые за время нашего разговора улыбнулся. — Вон сколько прожил, а про это первый раз слышу. Надолго ли к нам?
— С недельку побуду, увидимся еще.
— Заходите в школу, за честь сочту.
Евдоким Лукич чуть приподнял над головой свою выцветшую шляпу в знак прощания.
«Странный старик», — думал я, добираясь до околицы.
То был один из августовских дней, тихий и ясный, какие случаются у нас в Придонье, когда хлеба уже скошены и ходкие тракторы поднимают пласты чернозема так споро, что светло-золотистая от стерни и соломы пашня превращается в черный, разрастающийся на глазах квадрат. Много добрых слов сказано о наших воронежских черноземах, об их иссиня-черном, отливающем от жира антрацитным блеском цвете, на котором воистину даже трактор кажется светлым пятном. Да что трактор? Даже грачи, важно расхаживающие по бороздам, едва различимы на свежей пашне.
Есть в этой лоснящейся на солнце черноте земли что-то извечно-молодое и неизбывное, такое же дорогое и памятное с детства, как вкус духовитого ржаного хлеба, вседневного, насущного.
Дорога, по которой я шел с велосипедом, тянулась между просяным полем и неоглядными полосами сахарной свеклы. Обочина ее пестрела разнотравьем, среди которого особо выделялись желтеющие кусты рясного донника, пурпурные пики иван-чая, крупные, василькового цвета созвездия цикория или, как его называют в здешних местах — петрова батога. Слева по горизонту, насколько может видеть глаз, раскинулись поля. Справа виднеются меловые, белеющие на сером фоне пыльных крутояров, склоны — правый противоположный берег Дона.