— Лучше бы сначала посвятил в эту историю, — попросил я.
— Идем, дома расскажу.
Мы поднялись и неторопливо пошли вдоль пруда. Заря чуть теплилась в свинцовых тучах. Стояла тишина. Умолк гул трактора, затих молот. Лишь когда-то да-далеко-далеко, в противоположном конце хутора доносился голос радиолы:
Было совсем темно, когда мы вошли в комнату. Зажгли свет. Николай поставил чайник, и пока он закипал, он поведал мне эту давнюю, трагическую и вместе с тем светлую, как падающая звезда — историю.
Поздней осенью к хутору (здесь еще не было хутора, а были выселки, принадлежавшие войсковому атаману Глотову), подъехала запыленная кибитка, запряженная четверкой лошадей. Прибывший из Воронежа гуртовщик купца Василия Кольцова привез на выселки несколько кулей соли, выделанные бараньи кожи, сало, пшено, табак… Привез он с собой крестьянскую девушку лет семнадцати — восемнадцати, в цветном сарафане, с большой русой косой и печальными карими глазами. Красавица!
Весь провиант он сдал в хозяйский амбар, а девушку препроводил к старой деве Матрене, сестре жены Глотова, в качестве горничной, как и было условлено.
Вскоре приехавший Глотов увидел девушку и стал домогаться ее расположения, но встретил решительное сопротивление. В ярости приказал он запереть ее в амбар и вообще наказал свояченице «держать в деле».
Старая дева старалась изо всей мочи. Истязала свою жертву в непосильной, зачастую бессмысленной работе. Ее подогревала с одной стороны ревность за сестру, с другой — «непокорность» гордячки. И Матрена делала все, чтобы девушка не знала ни минуты покоя, ни уединения.
А в это время несколько верховых разыскивали невольницу, но розыски их оставались безрезультатными. Один из близких друзей Алексея Кольцова был буквально в восьми верстах от выселок, в соседней станице. Расспрашивал о девушке, но никто и не подозревал, что она рядом.
Спустя два года местный врач, приехавший по вызову на выселки, узнал, что девушка, которую искал воронежский прасол, и есть та самая пациентка, неизлечимо больная чахоткой. Он предложил ей написать за нее письмо к Кольцову, но Дуняша не согласилась. Тогда он от себя написал несколько строк, не забыв подчеркнуть, что пишет против ее воли, прямо тут же у казака Кондратия Долинина, впоследствии — деда Евдокима Лукича, в курене которого теперь содержалась несчастная девушка.
Случилось так, что врач вскоре умер, не успев передать письмо по назначению. Однако он наказал своей квартирной хозяйке отдать письмо казаку Кондратию Долинину, с тем расчетом, что тот сумеет через верных людей переправить его в Воронеж. Но подходящего случая не представилось, и письмо осталось в доме Долинина, где и хранилось с другими бумагами в углу, за образами.
Спустя несколько лет, по выходе известного посмертного издания сочинений Алексея Кольцова с предисловием Белинского, когда ни самого поэта, ни Дуняши уже не было в живых, местный учитель, слышавший историю с письмом, договорился с Лукой Кондратьевичем, отцом Евдокима Лукича, о передаче письма «куда следует». Но учитель вскоре был арестован как политический агитатор и бунтовщик. Так вторично не суждено было этому письму попасть в Воронеж, теперь уже в музей или, по крайней мере, в архив.
Так письмо это и само предание о трагической судьбе Дуняши переходило от деда к отцу, от отца к сыну. Так оно оказалось у Евдокима Лукича Долинина. А теперь — затерялось.
Утром следующего дня мы отправились в школу. До начала занятий оставались считанные дни, и школьный двор вовсю звенел ребячьими голосами. Старшеклассники убирали участок, протирали окна, расставляли парты.
Евдокима Лукича я узнал еще издали. Старик раздавал школьникам грабли. Он заметил нас, когда мы проходили мимо, сунул грабли вихрастому пареньку и, повернувшись, поднял свою шляпу в знак приветствия.
— Николай Константинович, — сказал он, — решено, что седьмой «Б» убирает спортплощадку, так что давайте команду.
— Дана, дана команда. Вы никуда сегодня не отлучаетесь?
— Вроде бы никуда.
— Мне с вами потолковать надо будет.
— Добро.
Перед тем как зайти в учительскую, мы остановились в коридоре… В углу, перед широкими окнами стояли две огромные пальмы.
— Это финики канарские нашего ботаника Васи Полохова. Скоро потолок подопрут. Говорят, в Астрахани такие, же деревья и уже дважды надстраивали крышу…
— Я был там, знаю, — подтвердил я.